"Ясуси Иноуэ. Охотничье ружье; Письмо Секо; Бой быков (Три новеллы)" - читать интересную книгу автора

которого был заключен красный лепесток. Сжимая в руке подарок, я горько
заплакала и убежала. Тогда никто не понял, почему я так неожиданно
разрыдалась. А я подумала о замурованном в холодном стекле, словно распятом
лепестке, которому не вернет жизнь ни грядущая весна, ни осень; мне стало
так жаль его, и я не смогла сдержать слез. И вот опять мое сердце разрывает
жалость, жалость к вашей любви, подобной этому злосчастному лепестку.
Дядюшка! Дядюшка Дзесукэ!
Наверно, Вы очень рассердились, узнав, что я тайком прочитала матушкин
дневник. Но накануне ее кончины меня стало мучить предчувствие, что смерть
близка и ей уже ничего не поможет. Нечто в облике матушки утверждало меня в
этом дурном предчувствии. Вы ведь знаете - последние полгода матушка
хворала, но, если не считать чуть повышенной температуры, она казалась
совсем здоровой: у нее был хороший цвет лица, прекрасный аппетит, она даже
слегка пополнела. И все же, когда я глядела на нее, во всей фигуре ее мне
чудилась какая-то неизъяснимая грусть, особенно в ее бессильно поникших
плечах. За день до смерти матушки ее пришла проведать Мидори. Я отворила
дверь в матушкину комнату, чтобы сказать ей о гостье, и ахнула. Она сидела
ко мне спиной в праздничной хаори в серо-голубую полоску, расшитой крупными
цветами татарника, - той самой хаори, которая вот уже много лет лежала в
комоде в бумажном чехле. Матушка обещала подарить ее мне, утверждая, что для
нее она чересчур ярка.
- В чем дело? - недоуменно спросила матушка, оборачиваясь ко мне.
- Но ведь... - начала я и больше не смогла вымолвить ни слова.
"Странно! - мелькнуло у меня в голове. - Чему я, собственно, изумилась? Что
удивительного, если она надела старинную яркую накидку? Не так уж много было
у нее развлечений с тех пор, как она захворала". Позже, раздумывая над этим,
я поняла: матушка была ослепительно хороша в этой нарядной накидке и в то же
время грустна как никогда прежде - вот что меня изумило. Вошедшая вслед за
мной Мидори не смогла сдержать восхищенного возгласа и какое-то время молча
глядела на матушку. Прекрасный и несказанно печальный образ матушки в
праздничной накидке весь день преследовал меня, и сердце мое горестно
сжималось.
К вечеру бушевавший с утра ветер утих, и вместе со служанкой Садае я
сгребала и жгла в саду палые листья. Я принесла купленный накануне сноп
соломы, чтобы заодно сжечь и его, а пепел положить в матушкину жаровню.
Наблюдавшая из гостиной за нашей работой матушка вышла на открытую галерею,
держа в руках что-то завернутое в красивую плотную бумагу.
- Сожги, - сказала она.
- Что это? - спросила я.
- Не твое дело, - вдруг резко ответила матушка. Потом смягчилась и тихо
добавила: - Это дневник, мой дневник. Сожги его прямо в обертке.
Потом круто повернулась и, словно колеблемая ветром, ушла, нетвердо
ступая, внутрь дома.
Чтобы сжечь солому, понадобилось несколько минут. Когда последний пучок
ее тлел, завивая синие струйки дыма, я наконец решилась: взяв матушкин
дневник, я потихоньку поднялась на второй этаж к себе в комнату и спрятала
его в глубине книжной полки. Ночью снова поднялся ветер. Я выглянула в окно.
Сад был залит необычно ярким светом луны. Ветер усилился. Казалось, будто
волны прибоя дробятся о скалистый северный берег. Матушка и Садае давно
уснули, одна лишь я бодрствовала, не в силах сомкнуть глаза. Чтобы никто не