"Наталия Ипатова. Леди декабря" - читать интересную книгу автора

на ее стан, и они тихонько переступали на крохотном свободном пятачке
пола, уже и музыке не в такт, и тень его накрывала ее, как атомный зонтик
- Хиросиму. Для меня вдруг стало очевидно, что там, дома, Имант не
использовал и сотой доли своего обаяния. Он стал соблазнителен, как
Голливуд в глазах советского телезрителя. Он был ей ровня во всем, знал
это, и мог об это свое знание расшибить башку, потому что прав оно ему
никаких не давало. Мне следовало уйти... хотя бы выйти из комнаты, но мне
почему-то представилось, что это - кино. Кто из вас, признайтесь, выходит
из комнаты во время подобных сцен? Он весь дышал жаром, как раскаленный
песок, она была воплощенной желанной прохладой. Босые ноги неслышно
переступали по деревянному полу. Шелестел дождь, лениво тикали ходики. Ее
голова клонилась, пока не коснулась его плеча. И осталась там. Меня они
уже не видели.
Имант соскользнул на пол, к ее ногам, к коленям, повторяя весь свой путь
ладонями по ее спине, бедрам, голеням. Она встрепенулась, как птица,
которую поймали за ноги, и замерла в испуганной позе, отстранившись и чуть
выгнувшись назад, колеблемая и прожигаемая его дыханием. Его губы
коснулись ее коленей, и оба остановились на какой-то немыслимо долгий миг.
А потом, логично и неумолимо, как всходит утреннее солнце, его ладони
двинулись вверх. Если бы я сам выдумывал этот образ, я бы тоже намешал в
него Энди Уильямса.
Тут до меня все-таки дошло, что это не кино, и я поторопился выйти вон.
Здесь всех сразил Энди Уильямс.

* * *

По-июльски короткая ночь показалась мне бесконечной. По небу грохотал
Илья-пророк, будто поблизости доски с самосвала сгружали. Я сидел на
веранде, балдел от соловья, шлепал на себе комаров и старался не
вслушиваться в то, что бормоталось и ворковалось там, за чуть прикрытой
дверью. Я все равно не мог убраться отсюда без Ключа.
В те минуты, когда я забывался, мне грезились водные блики на каменных
стенках колодца, скрип его журавля, взгляд сверху на квадраты полей и
клубящиеся массивы лесов. Поймите, я всего этого не видел, мне только
чудилось, пока я парил бессвязной мыслью во мгле.
Мгла была что надо. Всю ночь, как бы ни была она коротка в июле, меня
баюкал шелест мелкого неспешного дождя, и солнце тоже не встало. Только
чуть посерела ночная тьма, и дальнейшая смена ее оттенков была уже
неразличима.
И вот я сидел и лупал глазами сперва в черную, а затем в серую мглу,
укачиваемый шелестом дождя, до тех пор, пока там, в комнате, не послышался
шорох, какая-то подозрительная возня, а потом Имант сдавленным шепотом
попросил меня отворить дверь.
Когда он выбрался из зева комнаты, погруженной во тьму, я понял, почему он
не мог сделать этого сам. У него были заняты обе руки, и более всего это
походило на классическое похищение в одной сорочке.
На спящей барышне Июль были минимальные белые трусики, явно не
отечественного фасона 50-х, и короткая маечка, практически не скрывавшая
ее едва обозначенную грудь. Больше Имант ни о чем не позаботился, видимо,
по полной невинности души. Ноги, ноги, ноги... Если бы сама Ким Бэссинджер