"Дарья Истомина. Торговка " - читать интересную книгу автора

мной? Или нет? И я злобствую оттого, что все это - не мое и не со мной? А
она элементарно воспитанная, замкнутая, серьезная девчушка, которая бережет
свое, заветное, и не распахивает душу нараспашку перед каждой
любопытствующей, потому что по-другому не может?
Рагозина-старшая уже открыла стенной шкаф и показывала мне две полки,
где сидели куклы, от замусоленного тряпичного урода с оторванной головой до
вполне сохранившихся пупсов, космонавтов и мальвин. Это были Катькины
игрушки, которые сохранила мать. Тут же лежали несколько толстенных альбомов
с фотолетописью жизни Катерины Рагозиной - от момента выноса из роддома
смешного свертка в кружевах, откуда смотрело бессмысленное личико величиной
с кулачок, до тощей, как спичка, первоклашки с горбом ранца за спиной и
бантами величиной с лопасти вертолета.
Слава богу, разглядывание снимков прервал звонок в наружную дверь, и
мать впустила Рагозину. Та вошла в переднюю с пакетом грампластинок и
какой-то книжкой в руках. Это была совершенно другая Катя, со вкусом
приодетая, строгая, повелительная и небрежная, истинная хозяйка этих
чертогов и всего, что в них. Мать заученно подносила ей домашние тапочки и
помогала снять тонкий пыльник, когда она увидела, что я стою в дверях ее
комнаты. Лицо ее почти не изменилось, дрогнуло лишь на мгновение, но я
поняла, что она неприятно поражена тем, что видит меня здесь, и не просто
поражена, а с трудом сдерживает всплеск досадливой злости и на меня, и на
мать. Но она немедленно взяла себя в руки, и в глубине ее глаз будто
опустилась непроницаемая, тускловато-безразличная, серая завеса.
- Ага, так вот кто у нас! Машенька! Какая радость! - вежливо
воскликнула она.
- Купила?
- Конечно. Учебник "итальяно", пластинки почти что новые...
Я изобразила улыбочку.
Мы пили чай с пирожными, болтали о прошедшем дожде и видах на урожай
яблок в деревне Журчихе, пригубили винца, и в этот раз Рагозина при мне не
изображала недотрогу, а с пониманием посмаковала и даже сказала, что почти
такое же пьют и в Малаге. Но мне уже стало так не по себе, так тоскливо и
тошно, что я быстренько собралась и унесла ноги.
Сидя в вечернем троллейбусе, я обругала себя последними словами. Не
надо было мне входить в этот дом.
Я все вспоминала, как поглядывает на свою дочечку Рагозина, -
исподтишка и очень быстро, будто горло этой женщины постоянно перехватывает
петля отчаянной, почти безумной любви, которую она вынуждена прятать, чтобы
ее девочка, поняв свое всемогущество, не стала вытворять с матерью все, что
вздумается. Наверное, эта мышка была, есть и останется тем единственным,
ради чего Нина Васильевна все терпит, ради кого она существует. А Катька,
по-моему, это поняла уже давным-давно и использует мать на всю катушку.
У меня так не было и уже никогда не будет. Конечно, я в любую минуту
могу снять телефонную трубку, и мой отчаянный вопль о помощи пролетит через
пол-Москвы, достигнет громадного высотного здания на площади Восстания,
вознесется на двадцать этажей и достигнет Долорес Федоровны, моей Долли. Но
только я этого никогда не сделаю, что бы со мной ни случилось.
Она меня не пожалела. Нет нас - батю тоже. Он проморгал момент, когда
его жена, преподавательница с кафедры основ марксизма-ленинизма института
связи, обаяла лауреата, конструктора какого-то сверхмощного КБ, очень