"Всеволод Иванов. 26 апреля 1944 года (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

Для него чудесным и необыкновенным сном стал день, каждый и
благословенный день его жизни. Вчерашний день он вспоминал как нечто
удивительное, поражающее, нечто наполняющее его существо наслаждением и
тонким чувством восторга. Он был уверен, что для тех, кто хоть раз испытал
это чувство, оно становится такой необходимой потребностью, что они начинают
предпочитать его всякой другой жизненной радости, желая возможно чаще
вызвать его.
И в ещё сильнейшей степени это относилось к каждому новому дню, который
он встречал с бьющимся сердцем и с широко распахнутой душой. Иначе его жизни
нет никакого оправдания!
И так как в силу случайности эти дни его протекали в Москве, то видеть
и ощущать Москву для него было первой и последней целью, целью, пред которой
бледнело всякое иное желание, угасало всякое другое чувство, исчезало всякое
иное пламя страсти. Он знал, что живёт в такую историческую эпоху, когда
внешние условия в высшей степени благоприятствуют развитию скрытого зародыша
любви к этому великому и многоумному, как Одиссей, городу.
Но он понимал также, что в развитии этой любви есть доля и его заслуги.
Как-никак он много работал в этом городе, поседел в трудах, многому научился
и многих научил многому хорошему. И теперь, когда эта сильная любовь к
родному и милому городу наполняла его сердце робостью, стыдливостью и
таинственностью, словно возвращая его к уже оставленным берегам юности, он
считал законным и справедливым это чувство преданности к городу и
преданности города к нему, этому человеку в потёртом кожаном пальто и
засаленной по краям, старой кепке.
"Однако при всём том было бы крайне любопытно узнать, что в этом
письме. В дни войны каждое письмо - несомненная и точная определяемость того
чувства, которое владеет тобой. Я убеждён в этом и потому-то так стремлюсь
его получить. Ах да, вспомнил. В Саратове живёт Опочин, которого я просил
навести справки - он уезжал ведь в Гомель,- достали ли трупы моих родных
из-под развалин и где похоронили. Мне так и не удалось до сих пор побывать в
Гомеле. И, кажется, думая о родных, забывшись, я дал Опочину свой прежний
адрес. Да, да! Несомненно".
Особенно любил он этот город на заре.
Власов одевался с тем чувством робости, с которым ты всходишь на
вершину горы, когда тебя охватывает холодный и благодетельный воздух горных
высот, блеск и течение света, отражаемого близлежащими, ещё полными синего
ночного цвета ледниками и плывущими над тобой облаками, отражающими и эти
скалы, и эти льды, и течение света, и самого тебя, утопающего среди скал,
льдов и высокого священного пространства. В юности он любил лазить по горам.
И это чувство не покидало его, пока он спускался по длинной лестнице
дома, ещё тёмной, так как прикрытые синей толстой бумагой окна лестницы
пропускали только узкие полоски света, похожие на струйки дыма. Никого он не
встречал, и это радовало его: он первым, первым вступит в город, в город на
заре!
Затем он выходил на улицу.
И этим утром он вышел тоже рано, не так рано, как прежде, но тоже рано.
"Конечно же, Опочин! Другой? Нет другого!"
Налево от него было низкое кирпичное здание музея, направо - года два
тому назад разбомбленная фашистскими самолётами школа, ещё не
восстановленная. На левом крыле школы уцелели слова из Конституции, и при