"Всеволод Иванов. Московские тетради (Дневники 1942-1943) " - читать интересную книгу автора

удивишь, не поразишь. [...] Леонов, как обычно, ничего не говорил о себе
конкретно, а вздыхал неопределенно: что будет после войны, кто уцелеет, как
дотянет, взорвется ли Германия сразу или будет тянуть? Также неопределенно и
я ему отвечал, с чем и расстались.
Вечером - художник Павел Дмитриевич Корин. Раньше него пришла жена,
круглолицая и молчаливая. Теперь она разговорчива - но говорит языком, как
бы определить, популярным, книжным. Так, например, она совершенно точно,
словно для экскурсии, описала, как в Музее изящных искусств провалился от
бомбы стеклянный потолок, чердак завалило снегом (это было в прошлом году) и
когда оттаяло, то потекло в подвалы, где лежали картины. Летом картины
вытащили в зал - сквозняк от выбитых окон просушит. Их обтирали пуховками.
Белая плесень образовалась от лака. Но, очищать нельзя, т. к. мастичного
лака нет... попозже несколько пришел Корин, в бобровой шубе, в сапогах и
черной суконной рубахе - и тоже изменившийся, если не внешне, то внутренне.
Он стал суетлив. Разговор шел об их жизни здесь, и как они писали плакаты в
Большом театре. Упомянули о Кончаловском, о его религиозности. Тогда Корин
сказал:
- Чтобы говорить о своей религиозности, надо выстрадать это право.
Хорошо теперь быть религиозным, когда это можно, а что раньше?
Кончаловский - артист. Талантливый, свою полку будет иметь в истории
живописи, но это только художественная кожура, а не великий художник, как
А.Иванов, Суриков, Серов, Нестеров. А он ведет себя как великий, и - не
умно. Он не религиозен. Он играет в религиозность, как, впрочем, играет и в
искусство.
От Кончаловского перескочили на капусту, которую заготавливает Корин,
чтобы питаться зимой. С трех огородов он собрал два мешка картофеля, и тем
сыт. В прошлом году, когда в городе ждали немцев, он отрастил бороду: "Я с
виду моложавый, а борода у меня седая, думаю - не возьмут на работы". [...]
Два месяца, пока были запасы и пока ждали немцев, он не выходил из дома, и
только ночью ходил гулять с собакой. Да растил бороду. Корин напоминает
Леонова, Клюева. Когда они ушли, Тамара сказала:
- Может, это случайное наблюдение, но все наши знакомые, которые
религиозны, из Москвы не уехали. [...] Приехала Екатерина Павловна Пешкова.
20 ноября. Пятница
[...] Тамара пришла от Пешковых, принесла письма от детей, с припевом:
"Здесь все хорошо, лучше, чем в Москве". Должно быть, им не очень хочется в
Москву.
[...] Поздно ночью позвонил Ливанов. Пошли к нему. Он сидит
расстроенный, без пиджака. В "Правде" напечатана статья о "Фронте",
доказывающая, что Художественный и Малый театры ничто по сравнению с театром
Горчакова. Т. е. Ливанов оказался в таком же положении, как и Горлов,
которого он свергал в роли Огнева. Механически положение с комсоставом
перенесено в область искусства. Ливанов метался, ворошил остатки волос,
кричал о себе, что он погиб, уйдет из театра:
- Мне дали понять, что это не пьеса, а играли "Фронт" как директиву!
Около часа пришел Корнейчук - с ватной грудью, поднимающейся к
подбородку. Военный портной сказал ему: "У нас все генералы на вате". Было
собрание генералов в Доме Красной Армии по поводу его пьесы. Началось с
того, что генерал-лейтенант, с лицом как абажур, сказал:
- Известно ли товарищу Корнейчуку, что "Фронт" играется в Берлине?