"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

настаивал на своем, прошло время. Было уже около двенадцати дня - на этот
час и было назначено заседание. Надо было позвонить в Союз писателей,
предупредить, что Борис Леонидович не придет, но пришлет письмо. Телефон у
Ольги Всеволодовны стоял в той маленькой комнате, куда Борис Леонидович
пошел писать письмо. Чтобы не мешать ему, нужно было спуститься к соседям
этажом ниже и позвонить от них. Я вызвался это сделать. Ольга Всеволодовна
дала мне номер телефона, по которому нужно было звонить. Тогдашний главный
комиссар при литературе, потом много лет ею заправлявший, Воронков, быстро
подошел к телефону. Я объяснил ему, что по нездоровью Борис Леонидович не
сможет быть на нынешнем заседании и что он пришлет письмо, я его привезу
скоро. "А кто говорит?" - "Иван\в," - ответил я, делая неестественное для
меня (как и для отца) ударение на последнем слоге фамилии, как во избежание
непонимания приходилось поступать всегда, говоря с людьми малообразованными
или далекими от мира искусств, где только еще и сохранялось старинное верное
произношение Ив<нов (отцом вывезенное из Сибири, там оно задержалось в
заповедной чаще дремучего говора). "Какой Иван\в?" - рассерженно спросил
Воронков (он, видимо, уже был поставлен в известность о том, что мой отец по
болезни не придет на заседание, и удивлен тем, что звонит кто-то с той же
фамилией, имеющий к Пастернаку отношение). Я поясняю, что я сосед Бориса
Леонидовича (вдаваться в свою родословную и тем более в род занятий мне
казалось неуместным). Воронков сказал, что ждет меня с письмом.
Когда я вернулся от соседей Ольги Всеволодовны в ее квартиру, мы все
вместе еще довольно долго ждали, пока Борис Леонидович выйдет из своего
уединения с написанным письмом. Как он потом нам пояснил, у него отнял время
Крученых, позвонивший как раз тогда, когда он начал писать письмо (к слову
сказать, как мне потом рассказали, именно Ольге Всеволодовне как-то звонил
Крученых, когда подошел Пастернак и прогудел: "Алеша, мне такое о тебе
говорили, что я не могу сказать по телефону: мне сказали, что ты работаешь
нельзя сказать где... ну, что ты работаешь у них... в органах, ну понимаешь,
в НКВД-ГПУ". То ли гипотетический факт его стукачества, то ли в самом деле
беспокойство о Пастернаке были причиной того, что в то утро Крученых хотел
узнать новости о нем, наткнулся на него самого и помешал писать письмо). Но
и на обдумывание и писание письма нужно было много времени, оно было
пространным - сколько помню, четыре больших страницы, исписанных размашистым
почерком Бориса Леонидовича. К сожалению, в подавляющем большинстве
публикаций, касавшихся "дела Пастернака", текст этого письма долгое время не
приводился. Напечатан он был значительно позже других, спустя десятилетия
после смерти Пастернака. Единственный его подлинник, написанный Пастернаком
наспех карандашом и отданный мной в тот день Воронкову, долго оставался в
архивах Союза писателей и был широкой публике не известен. А ведь только это
письмо, письмо Фурцевой, отданное загадочному фотографу, и посланная потом
Нобелевскому комитету телеграмма с отказом от премии написаны самим
Пастернаком и выражают его чувства в начале гонений. А во многих собраниях
сочинений (кроме самых последних) и других изданиях чаще повторялись позднее
написанные или переписанные другими людьми (в том числе и мной) тексты, лишь
отредактированные и подписанные Пастернаком. Как и когда они писались - об
этом речь пойдет дальше.
В том карандашном письме правлению Союза писателей Пастернак в присущей
ему манере писал о несправедливости гонений и неизбежности последующего
слишком позднего покаяния гонителей. Он прочитал нам это письмо в