"Юрий Иваниченко. В краю родном, в земле чужой" - читать интересную книгу автора

Дима Кобцевич не считался великим физиогномистом, но средним - вполне.
Погоны обязывали. Точнее - наоборот. Если не умеешь наблюдать, вычислять
движения мысли, сравнивать, анализировать - никакой из тебя не оперативник,
и не видать тебе карьеры. Конечно, если ты не потомственный персональный
пенсионер, и тебя не толкает всю жизнь сильная лапа - до тех пор, пока сам
уже не сможешь толкать, подбирать себе эстафету, сменщиков, верных людей,
верных уже оттого, что знают: сами по себе ни шиша не стоят. Короче, если
ты не на эскалаторе, а на лестнице. Шаткой и обязательно короткой, не до
верху, стремянке.
Так вот, если тебе приходится работать, справляться, вытягивать, то
непременно выучишься. Или - вылетишь по профнепригодности, завалив первые
же полдюжины дел, из которых, ей же право, не все никчемушные и постыдные.
То, что у первенца чужое лицо, само по себе не очень тревожило. Мало
ли! Хотя Дмитрий был, что называется, две капли воды со своим отцом, а тот
уверял, что, по воспоминаниям, похож на деда. И Машка вписывалась, как
желудь в кучу желудей, в обширный род Гладышевых. Но и что с того, вроде
бы? Непохожесть Лешки не требовала объяснений. Генетика, говорят, штука
тонкая. Почему бы не высветиться в пятом или шестом поколении теням
курляндских баронов или грузинских лжекнязей, блуждающим по закоулкам
семейных преданий? Все так.
Но слишком близко, меньше чем в одной автобусной остановке, в
километре, что для Москвы и вовсе не расстояние, в такой же бетонной башне
в двумя лифтами на подъезд обретается друг сердечный, собутыльник, сукин
сын и селфмейдмен Сашка Рубан. И часто - насколько позволяет служба - со
своей Танькой, змеюкой, бывает в доме. Но только с нею ли? И всегда ли
официально?
Пацанчик, Лешка, еще не ходил, только гукал, гарцевал по своему
манежику и швырялся погремушками, когда Дмитрий впервые заметил...
Нет, не так все было.
Не заметил. Не почувствовал. Совсем другое.
В сознании, прочной кладке стереотипных мыслей и отработанных
логических сентенций и приемов, вдруг вызмеилась, мгновенно прорубилась
трещина.
Кладка раздалась - бездна и темная равнина, залитая ослепительным
светом: и в его тревожной зыби - стремительные темные создания, похожие и
непохожие на все виденное прежде. Как неведомые ящеры, залитые темным, но
прозрачным стеклом и освещенные неведомым и невидимым светом. Движение
здесь особенное, но есть совершенно узнаваемое - может, и главное:
медленный, тусклоострый маятник, долгим и отчетливым махом приносящий и
меняющий некую общую и все новую и новую упорядоченность в расположение сил
и устремлений.
Да, сил и устремлений, видимых, постигаемых, как самостоятельные
сущности.
И там, где маятник рассек, на свежем срезе выпятились три
антропоморфные фигуры, три образа (МЫ, ТРОЕ), прежнее отринув бытие, и
маятниковое рассечение означало отделение юной сущности от неузнаваемого
истока и переход к Дмитрию. Кобцевич не узнал - он просто знал: третий - он
сам. И принимает он юное создание (это еще не свершенное, но неизбежно
выстроенное новым, послемаятниковым раскладом) на дозревание, на
выращивание, на воспитание...