"Андрей Измайлов. Дело принципа (Повесть)" - читать интересную книгу автора

И все меняет с головы до ног.

- Белиберда! - говорит Сашка. - Тем более откуда сентябрь, если
сейчас август?.. Или он прошлый год имел в виду? Было такое... Какая-то у
автора замедленная реакция... Ну ладно! Дальше-то что?
- Дальше переверни листик. Молодец! Читай. Можешь вслух.
И Сашка читает. На обороте написано карандашом:

Летят в корзину белые страницы,
Как на веревки белое белье -
Пиит идет размашисто на принцип
И снова в руки карандаш берет.
Опять поэту нашему не спится -
К друзьям несвоевременный налет.
Они сидят - подстреленные птицы,
Слова и мысли зная наперед.

- На-а-армально... - реагирует Сашка.
- Так вот. Видишь дату? Тот самый день. Соображаешь? "К друзьям
несвоевременный налет" - соображаешь? Карандашом - это Гатаев. А сами
стихи - на машинке, но не гатаевской. Шрифт другой.
- У нас в цехе есть поэт. Серега. В стенгазету пишет. "Мы чиним
насосы. В маслах, в купоросах. Такие вопросы. Решать нам непросто". И в
газету тоже посылал. Ему обратно все время приходит. Но - "с уважением".
Там так и написано всякий раз... И в каждом цехе - по стенгазетному поэту.
Представляешь, сколько их по всему городу?!
- Представляю, - говорю я. И представляю. А сам себе думаю...


И опять мы с Ю. А. Дробышевым сидим у него в кабинете. И я ему явно
мешаю, ему явно надо работать. И я понимаю, в общем-то, что у него номер
горит. Все-таки "районка" пять раз в неделю выходит. А сотрудников в
газете не так уж много. Впрочем, теперь еще меньше. Гатаев...
Поэтому Ю. А. Дробышев сначала выдерживает меня с часик перед
кабинетом. Но нет худа без добра, и я листаю подшивку, ищу фельетоны
Гатаева, нахожу их только через газетных полгода - где вместо "и. о."
стоит другая, незнакомая мне фамилия: редактора, ушедшего на пенсию.
Читаю. Нравится...
Наконец Ю. А. Дробышев впускает меня. Сидим.
- А кто-нибудь знал о его больном сердце? - спрашиваю.
Ю. А. Дробышев оживает. Ему хочется помусолить эту тему. Снова
суровый, удрученный мужчина отыскал жилетку. И он говорит, что никто и
никогда, что у Лешки было больное самолюбие, что вот как раз редактора на
пенсию провожали, что много съели-выпили, что духота... И Лешка там
сломался. Только не там, а когда уже все разошлись, и они вдвоем до дому
добирались. И Лешка зубы сцепил и повалился. Потом сам по стенке поднялся.
Это когда друг Дробышев раскис и... заплакал. Потому что ни одного такси,
и телефона рядом нет, и вообще на улице никого нет. И кому быть в два часа
ночи? И вот Лешка сам поднялся по стенке. "Не пугай, - говорит, - сам
себя!" Еще говорит: "Ну, перепил! Бывает со мной!" И они потихоньку