ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ

День занимался угрюмый. Серое небо, угрожая дождем, низко нависло над землей. Во всей деревне не нашлось здания, в котором могли бы разместиться вместе все отделы и службы штаба дивизии. Шифровальщики заняли дом зажиточного крестьянина. Одну из трех комнат оставили хозяевам, в двух других устроились сами.

В это утро все спали дольше обычного. Давала себя знать усталость с дороги, да и с имуществом отдела пришлось повозиться до полуночи, пока всё было распаковано и приготовлено к работе.

Бурлаку Александру, самый усердный и аккуратный, успел уже умыться и, войдя в комнату, обнаженный до пояса, с полотенцем на плече, принялся тормошить товарищей:

— Поторопитесь, братцы, сейчас нагрянет Смеу и будет скандал!

Нехотя расставаясь со своими постелями, шифровальщики поднялись один за другим и принялись поспешно одеваться.

— Я лично готов! — сообщил Мардаре Ион, отправляясь умываться к колодцу.

Вскоре в комнате остался один Бурлаку Александру. Насвистывая мелодию старинного романса, он пытался обломком расчески справиться со своими вьющимися жесткими волосами.

Среди других шифровальщиков он был самым старшим. Поэтому они прозвали его «стариком», хотя ему исполнилось всего тридцать три года. Среднего роста, хорошо сложённый, с выразительным лицом, которое не портили несколько угловатые черты, Бурлаку Александру — моц[3] из-под Кымпени — обращал на себя внимание суровой, мужественной красотой, отличающей обитателей западных гор. Глядя на него, легко было представить себе, как выглядели даки[4] времен Буеребисты[5]. Товарищи любили его за живой нрав, спокойную веселость, быстро передававшуюся остальным, и за те занимательные истории, рассказывать которые он был великий мастер.

Когда шифровальщики после умывания вернулись в комнату, они застали Бурлаку за едой. Он с аппетитом уплетал хлеб с салом.

— Слушайте, у кого из вас есть луковица? — спросил он, с трудом ворочая языком.

Никто не удостоил ответом этот странный вопрос. Все по собственному горькому опыту знали, что легче раздобыть в этой деревушке бутылку шампанского, чем луковицу или головку чеснока.

Несколько минут спустя все пять шифровальщиков сидели за столом, сколоченным из сосновых досок, и ели хлеб с салом.

— Ну, братцы, что вы скажете о «факире»? — прервал молчание Бурлаку Александру, покончив с завтраком и с аппетитом закурив папиросу.

— То есть? — спросил его, в свою очередь, Томеску Адриан, становившийся похожим на испуганного зайца, стоило ему чему-нибудь удивиться. У него было узкое, длинное лицо; от очков в черной оправе оно казалось еще длиннее. Из-под толстых стекол глядели на мир большие синие глаза, такие большие, что казались искусственными, кукольными. Ранняя лысина и постоянное выражение глубокой грусти на лице лишали его какой-либо привлекательности. Но, странное дело, глаза Томеску совершенно не были повинны в этом. Неестественно большое количество морщин, пересекавших лоб и делавших лицо похожим на маску, придавало его лицу выражение скорби.

Хотя даже самый придирчивый офицер не смог бы упрекнуть Томеску за недостаточную воинскую выправку, но стоило однажды взглянуть на него, чтобы понять, что имеешь дело с интеллигентом. Солдатская форма так же мало шла к нему, как священнослужителю каска и автомат на груди.

Если Бурлаку любили за открытый нрав, юмор и в особенности за врожденный дар рассказчика, то Томеску пользовался безграничным уважением шифровальщиков за свои знания. Хотя все они, за исключением Бурлаку, протерли локти за студенческим столом, — с Томеску им было трудно равняться. По общему мнению, его знания, эрудиция и умение разбираться в самых различных вопросах были вне сравнения.

— И что это на «факира» нашло? — продолжал Бурлаку. — Сверх ожиданий он разрешил доукомплектовать нашу команду.

— Разве это он? — возразил Пелиною Влад. — Генерал приказал.

— Это я знаю. Но рапорт капитана прошел через него. Если бы он не захотел, генерал посчитался бы с ним Вы же знаете, что генерал не легко отменяет решения своего начальника штаба. Значит, «факир» был согласен

— Вероятно, «факир» смотрит теперь на нас новыми глазами, — проговорил Пелиною Влад, пережевывая хлеб с салом. — В конце концов, какого черта! Не раз же мы доказывали ему, на что мы способны, особенно в последнее время.

— Еще бы, безусловно! — насмешливо отозвался Барбу Василе. — Я уверен, что не пройдет много времени, как он представит нас к награде.

— А что, может мы ее и заслуживаем! — быстро отпарировал Бурлаку Александру, который терпеть не мог иронии Барбу. — И всегда-то ты поёшь на свой лад.

— Петь-то он любит по-своему, только сам не чувствует, как фальшиво поет, — добавил Мардаре Ион. Ему также не понравилась злая насмешка Барбу.

Маленький, худощавый, смугловатый, с черными как смоль быстрыми, сверлящими глазками, Мардаре Ион чем-то был похож на Барбу Василе, хотя они и не ладили между собой. Но это сходство было только кажущимся. Барбу Василе отличался хорошим сложением, широкими плечами, толстой сильной шеей и невыразительным крупным, всегда немного лоснящимся лицом.

В противоположность Мардаре, острому на язык и всегда готовому поспорить, Барбу Василе любил больше слушать, чем говорить. Но уж если он высказывался, то никогда не упускал случая вставить насмешливое словечко. И сходство между ним и Мардаре состояло именно в этой склонности к иронии. Но насмешки Мардаре никого не раздражали, а ирония Барбу почти всегда больно задевала.

— Интересно было бы знать, кто он такой, этот наш новый шифровальщик, — сказал Пелиною Влад. — Я думаю, что поначалу мне будет с ним нелегко сойтись. Такая уж у меня натура. Чужие люди меня пугают, и я ничего не могу с собой поделать.

— Смотрите, пожалуйста, каким он стал чувствительным, — добродушно усмехнулся Бурлаку Александру. — Эх ты, жеребенок! Когда надумаешь жениться, позови меня на свадьбу. Я принесу тебе в подарок пастушью трембиту, да такую, что краше нигде не сыщешь.

Приход капитана прервал разговор.

— Доброе утро!

— Здравия желаем, господин капитан!

— Есть какая-нибудь почта?

— Пока ничего нет, — ответил Томеску Адриан, который выполнял обязанности секретаря отдела.

— Пока работы нет, можете быть свободны, — сказал капитан и прошел в следующую комнату, служившую ему кабинетом.

Пелиною Влад и Бурлаку Александру пошли вслед за ним.

— Господин капитан, — спросил первый, — это правда, что кто-то придет на место Каминицы?

— Правда.

— Гм… Странно.

— А что в этом странного?

— Да нет, ничего, я только подумал, как это господин начальник штаба согласился. Вы же знаете, что он думает про нас.

— Я уже сказал, что господин подполковник Барбат был всегда хорошего мнения о вашей работе, — нашел нужным уточнить капитан Смеу, который не мог не признаться себе, что слишком вольное обращение к нему подчиненных задевает его.

Зазвонил телефон. С другого конца провода капитан Георгиу спросил:

— Слушай, Смеу, у твоих людей есть пистолеты?

— Нет, у них винтовки. А что?

— У майора Братоловяну есть несколько свободных пистолетов, и он спрашивал меня, кому бы их передать.

— И что же?

— Ну пока и всё. Будь здоров!

Капитан Смеу Еуджен повесил трубку и принялся рассеянно перелистывать какие-то бумаги.

«Зачем Георгиу нужно знать, есть ли у моих людей пистолеты? — спрашивал он себя и, не найдя ответа, решил, что разговор «о свободных пистолетах» только предлог. Вероятно, теперь точно установлено, что бедный Пантелеймон убит выстрелом из пистолета, и Георгиу уже не исключает возможности, что шофёра убил Барбу Василе.

То обстоятельство, что ни Барбу, ни остальные шифровальщики не имели пистолетов, не казалось ему достаточно убедительным для того, чтобы снять с Барбу какие бы то ни было подозрения.

«На войне пистолет раздобыть нетрудно, — размышлял капитан, потом тяжело вздохнул: — Опять эти глупые подозрения», — и решительно сунул бумаги, лежавшие перед ним, в папку.

Но сколько ни упрекал себя за излишнюю мнительность подозрительный капитан, он не упускал ни одного движения шифровальщиков, которые тем временем занимались своими делами, не замечая недружелюбного взгляда начальника.

— А Барбу Василе где? — не выдержал наконец Смеу.

— В соседней комнате. Позвать его? — предложил Пелиною Влад.

— Не надо. Он мне пока не нужен. — Капитан поднялся, подошел к окну и, заложив руки за спину, стал смотреть на широкий двор, по которому размеренным шагом разгуливал белоногий петух.

По дороге мимо дома проезжала длинная вереница повозок, груженных снаряжением и продовольствием. Смеу вслушивался в монотонный, дребезжащий стук колес. Каждый раз, когда он слышал звуки проходившего по дороге военного обоза, они по-новому волновали его, вызывая странную мысль о том, что голосом войны был не только гул артиллерийских выстрелов, треск пулеметов и автоматов, но и этот грохот артиллерийских упряжек, дребезжание подвод, которые день и ночь тянутся по фронтовой дороге.

Особенно хорошо слышен был этот голос ночью, когда орудия отдыхали с поднятыми кверху стволами, словно обнюхивая сырость ночи, вбирая в себя эту сырость, стараясь освежиться после дневного пекла, в котором они неустанно и яростно плевались смертью. И когда тишина воцарялась по всему фронту, а люди, натрудившись сверх сил, спали, забившись, как сурки и кроты, в свои норы, где смерть всё равно настигала их, и когда по всем шоссе и проселочным дорогам текли обозы, — монотонный и мрачный грохот их в ночи почти пугал Смеу. Этот шум непрерывно напоминал ему, что война еще не кончилась, что сейчас только перерыв между боями и что с приходом зари, если не раньше, в ночном бою, пушки снова запоют глубоким, сотрясающим мир голосом заупокойную тому, кто будет умирать раздробленным, раздавленным, рассеченным и перемешанным с землей.

Случалось капитану Смеу Еуджену просыпаться по ночам, и тогда в первые несколько мгновений после сна ему казалось, что всё кончилось, что он уже дома в своей постели возле теплого, нежного тела жены. Однако монотонный грохот обозных подвод, скрежет какой-нибудь несмазанной оси или жалобное ржанье коней быстро возвращали его к действительности. Окончательно проснувшись, он долго лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к нескончаемому грохоту проходящих сбозов.

Капитан Смеу вспомнил обо всем этом, глядя на вереницу подвод, проезжавших по шоссе.

Барбу Василе, просунув голову в дверь, сообщил:

— Господин капитан, вас ищет капрал из «Тротуша». Мне кажется, что это человек, который назначен к нам.

— Приведите его сюда.

Приказание прозвучало спокойно, почти безразлично, и ничем не выдало волнения, охватившего капитана.

Секунду спустя капрал краткосрочной службы Уля Михай, агент специальной службы контрразведки, щелкнув каблуками, представился капитану Смеу.

Капрал краткосрочной службы Уля Михай казался человеком лет тридцати, не больше. Это был крепко сбитый мужчина, с голубыми глазами, высоким лбом и волнистыми волосами. Его лицо с правильными тонкими чертами можно было бы назвать привлекательным, даже красивым, если бы не огромный шрам, пересекавший всю левую щеку от угла рта. Впрочем, шрам этот производил неприятное впечатление только в первый момент, потом глаз привыкал и становилась видна красота высокого, немного бледного лба, миндалевидных глаз, в синеве которых играли блики света. Когда же раздавался низкий мелодичный голос, этот человек тотчас же очаровывал собеседника. Особенно привлекательна была манера Михая смотреть прямо в глаза тому, с кем он разговаривал, — открыто, чистосердечно, так, будто ему совершенно нечего скрывать.

Внимательно посмотрев на незнакомца, капитан Смеу Еуджен должен был признаться, что представлял себе агента контрразведки совершенно иным.

— Значит, вы капрал краткосрочной службы Уля Михай из полка «Тротуш»?

— Так точно, господин капитан.

— Какое у вас образование?

— Я занимался юридическими науками.

— Немецкий язык вы знаете?

— Да, довольно хорошо!

— А из других?

— Французский…

— Это нас меньше интересует.

— И венгерский язык.

— Да? Очень хорошо! Вы, наверное, из Трансильвании?

— Нет. Я учился в Клуже. Просто мне попался перевод стихов Ади Эндре, и так как они мне понравились, я решил изучить язык, чтобы иметь возможность читать их в оригинале

— На фронте вы давно?

— Господин капитан, я всего несколько дней тому назад вернулся на родину и сразу отправился сюда с маршевым батальоном. Вчера вечером господин младший лейтенант Морару сообщил, что я должен сегодня явиться в Первый отдел штаба дивизии. Оттуда меня и послали сюда к вам.

— На Восточном фронте вы были, не так ли?

— Нет.

— Как не были? Тогда…

— Почему вас это удивляет? Там были не все…

— Конечно… Но я думал, что ваш шрам на лице…

— Это давняя память, — и Уля Михай грустно улыбнулся.

— А как же вам удалось избегнуть фронта? Вас мобилизовали для тыловой службы?

— Нет, не совсем так. Видите ли, меня не взяли потому, что меня тут не было. К тому времени, когда началась война, я уже пять лет находился во Франции. Посольство потребовало, чтобы я вернулся, но я отказался. Меня совсем не прельщала перспектива воевать за дело «великой Германии».

— Наверное, вы ездили во Францию для получения образования?

— Да, я там защищал диссертацию.

— А когда вы вернулись? — продолжал спрашивать капитан Смеу Еуджен со все возрастающим любопытством.

— И месяца нет. Вернувшись, я попросил, чтобы меня послали на фронт, и, разумеется, дважды об этом говорить не пришлось, — пошутил Уля Михай, сопровождая свои слова мягкой, обаятельной улыбкой.

— Значит, вы находитесь на фронте по собственному желанию. Это очень благородно с вашей стороны! — Капитан Смеу готов был уже произнести целую тираду о патриотизме, но вовремя остановился и несколько смущенный замолчал, не зная, как продолжить разговор. Он ведь совсем по-другому представлял себе эту встречу. Ему казалось, что человек, выдающий себя за капрала Улю Михая, должен быть каким-то особенным, а этот казался ему совершенно обыкновенным человеком, правда, обходительным и симпатичным, но не больше. Он даже заподозрил, что Уля Михай старается казаться человеком ничем не примечательным, поэтому решил не затягивать беседу и, задав новому капралу еще несколько незначительных вопросов, сказал:

— Я считаю, что мы обо всем поговорили. Пройдите в соседнюю комнату и подождите там. Через несколько минут я вам сообщу мое решение.

Когда Уля Михай вышел, капитан Смеу Еуджен поднялся и стал расхаживать по комнате из одного конца в другой.

Шифровальщики смотрели на него с недоумением. По всему было видно, что капитан не очень доволен новым подчиненным. Что касается их самих, то впечатление, которое Уля произвел на них, было весьма неопределенным.

Через несколько секунд капитан Смеу обратился к ним:

— Неважное впечатление он на меня производит, но выбора нет, и придется его оставить. Его обучением займетесь вы, Бурлаку, как самый старший. Постарайтесь сделать из него хорошего шифровальщика.

— Можете на меня положиться, господин капитан. Будьте уверены, что через две недели он будет знать столько же, сколько и мы.

Ночь выдалась светлая, прохладная. Великое множество звезд усеяло высокое небо. Лунный свет посеребрил деревья, почти лишенные листьев, крыши, заборы и змеевидную ленту шоссе. Над деревней воцарилась тишина

Было за полночь, когда Бурлаку Александру, Барбу Василе и Пелиною Влад вышли из ворот дома, где разместился командный пункт дивизии. Подхватив друг друга под руки, они быстро зашагали к своему дому, надеясь еще поспать несколько часов. Шифровальщики так устали, что невыразимая красота ночи не производила на них никакого впечатления.

Вернувшись к себе, они застали Томеску Адриана пишущим письмо. Мардаре Ион штопал носки.

— Уже закончили? — спросил Томеску, не поднимая глаз от листа бумаги, почти целиком исписанного мелким и неразборчивым почерком.

— Закончили, — устало ответил Пелиною Влад, снимая куртку. — Радиограмма попалась длиннющая, как постный день.

— Что-нибудь интересное?

Не получив ответа, Томеску опять принялся за письмо. Вновь прибывшие собирались улечься спать.

В комнате стояла одна-единственная кровать, и на ней, скрестив ноги по-турецки, восседал Мардаре Иоп. Его соседом по кровати был Томеску Адриан.

Вдоль стены у самого окна на скамье соорудили себе постель Барбу Василе и Пелиною Влад. Бурлаку Александру и Уля Михай спали на массивном биллиардной столе, украшенном резьбой.

Бурлаку Александру, подойдя к столу с одеялом под мышкой, прикрикнул на Томеску Адриана, который так был поглощен писанием, что не обратил внимания на все эти приготовления ко сну:

— А ну-ка, отложи это на завтра, сударь! До смерти спать хочется.

Томеску Адриан сложил недописанное письмо и, сунув его в карман, проговорил с сожалением:

— Еще десять минут, и я бы закончил.

— Будто я тебя не знаю! Пока не настрочишь десять страниц, не успокоишься.

— Мне осталось еще полстраницы, и я бы выложил всё, что наметил на сегодня.

— Чем больше человек живет на свете, тем больше он узнаёт. Пока я тебя не знал, я думал, что, кроме обычного недержания, существует и недержание речи. А благодаря тебе я узнал, что существует недержание пера. И о чем ты так много пишешь, один бог знает!

Произнося всю эту тираду, он постелил одеяло на стол, свернул куртку и, положив ее вместо подушки, лег, укрывшись другим одеялом. Потом заложил руки под голову, потянулся и шумно зевнул.

— А наш Уля черт его знает где бродит, — сказал Пелиною Влад.

— А чему ты удивляешься, будто не знаешь, где он может быть, — ответил Мардаре Ион, стараясь распутать узел на нитке, которой штопал носки.

— Ну и петух! И кто бы мог подумать, что он такой бабник, — снисходительно засмеялся Бурлаку Александру.

— Боюсь, что когда-нибудь он попадет в беду, — сказал Пелиною Влад. — Уж очень он неосторожен. Нельзя забывать, что мы находимся во вражеской стране.

— Глупости! — насмешливо возразил Мардаре Ион, которому наконец удалось развязать узел. — Я другого боюсь — как бы ему не намял бока какой-нибудь ревнивец. Говорят, эти венгры жуть как ревнивы!

— Ладно, о нем вы беспокойтесь меньше всего, — стал на защиту нового товарища Бурлаку Александру. — Давайте лучше спать, скоро рассвет! Небось, дорого бы вы дали, чтобы оказаться на его месте на мягкой перине возле какой-нибудь пухленькой бабенки…

— Что-то я боюсь, что Уля здесь у нас не приживется. Смеу парень неплохой, но насчет дисциплины с ним лучше не шутить. Если он узнает об этих проделках, не задумываясь отправит обратно в часть. Потому что, надо признаться, уж очень этот Уля дурака валяет. Ну ладно там ночью… Так ведь ему и днем не сидится Когда бы кто его ни искал, никогда на месте нет. Я удивляюсь, как Смеу до сих пор этого не заметил, — и Пелиною Влад нагнулся, чтобы погасить окурок папиросы

— Не удивляйся, жеребенок. Наш капитан, так же как и «старик», неравнодушен к этому Уле. Иначе, думаешь, стал бы он терпеть такое, — откликнулся Барбу Василе, который до сих пор хранил молчание.

— Ох, и злой же у тебя язык, Барбу! — упрекнул его Томеску Адриан, который тем временем разделся и лег в постель. — Уля парень что надо. Хоть он с нами всего неделю, но вряд ли кто из нас может похвастать, что знает больше него, да и от работы он никогда не отлынивает. Ну есть у него недостаток: до слабого пола охоч. Так что из того? Это нас не касается… Даже если предположить, что Смеу к нему благоволит, я тут не вижу ничего плохого. Я бы не сказал, что он к нему относится как-то особенно…

Барбу Василе ничего не ответил, только покрутился под своим одеялом и пробормотал что-то невнятное.

Несколько минут спустя все затихли. Но спать пришлось недолго. Внезапная артиллерийская канонада заставила всех вскочить. Впрочем, им было не привыкать,

Гитлеровцы частенько предпринимали ночные контратаки, — и тогда начинала бить артиллерия. Мощный заградительный огонь приостанавливал контратаку, и вскоре стрельба прекращалась

На этот раз канонада продолжалась дольше обычного. Орудия яростно грохотали. Шифровальщики тревожно поглядывали друг на друга, взволнованные тем, что орудия не унимались

Первым заговорил Мардаре Ион:

— Э, черт побери, это уж не похоже на шутки. Чего доброго, эти свиньи зададут нам перцу.

Пелиною Влад подошел к окну и открыл его. В долгие паузы между орудийными залпами сюда доносилась неистовая трескотня пулеметов.

— Закрой окно! — крикнул Томеску Адриан.

— Что это на тебя нашло? — отозвался Пелиною угрюмо.

— Мне холодно!

— Ничего с тобой не случится, воспалепия легких не получишь

Бурлаку Александру сказал одеваясь:

— Слушайте, братцы, я сбегаю на командный пункт. Смеу должен быть теперь там, и мы можем понадобиться. На всякий случай вам не худо одеться. Может, еще придется, не дай бог, убираться отсюда.

— Еще чего! — отозвался Барбу Василе, но тоже стал одеваться.

Захватив винтовку, Бурлаку Александру поспешно вышел.

— Слушай, «старик», в случае чего, беги сюда за нами! — крикнул ему вслед Мардаре Ион.

Все уселись в ожидании и молча курили. Канонада продолжалась с той же яростью. Непрерывно дребезжали окна.

Самым спокойным из всей команды был Барбу Василе. Он положил на колени мешок с провизией и принялся с аппетитом закусывать.

— Неужели ты можешь сейчас есть? — спросил его Мардаре Ион.

— Я проголодался и не думаю, чтобы тебе это мешало.

— Вот этого-то я и не могу понять, как можно хотеть есть в такую минуту.

— А вот мне хочется. Может, и тебя угостить?

— Гляди, как бы я не сказал тебе пару теплых слов… Барбу Василе, не отвечая, пожал плечами и продолжал неторопливо жевать.

Постепенно канонада стала затихать. Изредка запоздало тявкало отдельное орудие, и опять наступала тишина. Гнетущая, вязкая тишина.

Неожиданно в соседнем дворе весело и заливисто запел петух. И люди невольно с облегчением вздохнули, поднялись, заговорили…

— Молодцы артиллеристы! — захлопал в ладоши Томеску Адриан.

В сенях послышались тяжелые шаги, и в дверях появились Бурлаку Александру и Уля Михай.

— Добрый вечер, ребята! — весело поздоровался Уля Михай.

— Добрый вечер, Казанова! — ответил Пелиною Влад.

— Где ты его отыскал, «старик»? — поинтересовался Мардаре Ион.

— В совершенно неожиданном месте — на командном пункте.

— А я думал, что он так и не рискнет расстаться с теплой постелькой.

— Ну, я бы не стал так думать! — откликнулся Томеску Адриан. — Это не такой человек, чтобы при виде юбки потерять голову.

— А что там стряслось, ты узнал? — спросил Пелиною Влад Михая.

— А что могло быть? Фашисты вздумали было всерьез потеснить наших, но быстро получили по носу. И так как всё это кончилось, давайте быстренько укладываться спать. Капитан предупредил меня, что у нас завтра будет много работы.

Пелиною Влад, который первым забрался под одеяло, спросил:

— И где только ты ее подцепил, Уля?

— Чистая случайность, жеребенок! Я бы сказал, что это она меня подцепила. Вдова. Ее муж погиб на фронте в России.

— Как это мне такое счастье никак не привалит, чтобы меня подцепила какая-нибудь хорошенькая венгерочка

— Если будешь ждать, чтобы она забросила свой крючок прямо сюда через окно, так, боюсь, тебе придется долго ждать. Поищи — и наверняка найдешь,

— Ладно, Уля. Я послушаюсь твоего совета.

— Вот-вот, и не пожалеешь. Тут попадаются прелестные бабенки.

Уля бросил папиросу и подошел к своему сундучку, чтобы достать рубаху, которая заменяла ему ппжаму. Снял ремешок с сундучка и хотел было развязать узел веревки, которая служила вместо замка, как вдруг заметил, что узел завязан не так, как обычно завязывал он сам. Именно для того, чтобы узнать, не рылся ли кто-нибудь у него в сундучке в его отсутствие, он затягивал веревку особым узлом. Установив, что кто-то копался в сундучке, Уля задумался. Он ничего не держал при себе такого, что могло бы его выдать. В сундучке хранилось белье и кое-какая мелочь. Скорее из любопытства, чем из беспокойства, Уля стал перебирать содержимое сундучка. Ничего не пропало. Даже безделушки, которые он хранил в кармане сундучка, были целы. Единственно, что неприятно поразило его, — помятая солдатская книжка, которую он положил в белье.

Он разгладил ее на колене, потом открыл и, к большому своему удивлению, увидел, что из солдатской книжки исчезла его фотография.

«Куда же она запропастилась?» Уля стал копаться в белье, думая, что карточка где-нибудь здесь. Но, перерыв весь сундучок, он так и не нашел фотографии. Потеряться она не могла. Уля никогда не носил солдатской книжки в кармане и не вынимал ее из сундучка. Значит, если бы даже фотография отклеилась, то исчезнуть она никуда не могла. А если ее нет на месте, то, следовательно, ее кто-то украл.

Объяснить это таинственное исчезновение можно было только одним: агент Абвера, должно быть, старая, опытная и хитрая лиса, и его не так-то легко обмануть невинным видом. Новый шифровальщик наверняка вызвал какие-то подозрения, достоверность которых надо было проверить.

Уля Михай знал — впрочем, это не было ни для кого секретом, — что гитлеровская контрразведка располагала огромной фототекой. В ней имелись карточки десятков тысяч людей со всего мира, на которых только пало подозрение, что они связаны с какой-нибудь разведкой. Beроятно, фотография была украдена именно для того, чтобы можно было разыскать ее копию в фототеке.

Это предположение обеспокоило Улю Михая, хотя у него было достаточно причин думать, что он не фигурирует в этой фототеке гитлеровской контрразведки.

Уля Михай признал не без некоторой зависти, что агент Абвера недурно поработал. Он рассчитывал на то, что человек, беспечно бросивший солдатскую книжку на дно своего сундучка, вряд ли заметит пропажу фотографии. А если и заметит, то подумает, что просто потерял ее.

«Ну а вдруг я и в самом деле потерял ее? — спросил себя Уля и тут же отбросил эту мысль. — Это невозможно. Фотография явно украдена!»

Уля внимательно рассмотрел место, где была приклеена фотография. Хотя тот, кто ее украл, и старался быть осторожным, всё-таки в некоторых местах он вместе с фотографией вырвал и несколько полосочек от обложки книжечки.

Между тем шифровальщики заснули. Единственный, кто всё еще продолжал ворочаться, словно никак не мог устроиться поудобнее, был Бурлаку Александру.

Вдруг Уля услышал его тихий смешок. Поджав под себя ноги, он сидел на столе:

— Ты что же это, брат, более подходящего времени ие нашел, чтобы навести порядок в своем сундучке?

— Ты прав, «старик», но мне пришлось перерыть весь сундук, чтобы найти пару чистых носков. Такой уж я растеряха.

— Ну ладно, давай спать. Скоро уже утро, а ты, как я полагаю, устал сегодня побольше, чем все остальные.

— Это почему?

— Не станешь же ты уговаривать меня, что с этой вдовушкой ты сидел полночи и разговаривал о погоде. Впрочем, не ждешь ли ты, пока мы все уснем, чтоб снова смыться к ней?

— И не думаю! Война сегодня еще не кончилась, не кончится она и завтра, а вдов, ждущих нашего утешения, не так уж мало. Ну вот я и готов. Иду спать.

Спустя несколько минут, лежа рядом с Бурлаку Александру на столе, Уля Михай пытался заснуть. Но сон не приходил. Исчезнувшая фотография не шла из ума. Уля испытывал неясное беспокойство, которому не мог найти объяснения. Перебирая в памяти всё, что произошло за последнюю неделю, он мог сказать, что ему не в чем себя упрекнуть. Ничто из того, что он делал или говорил, не могло вызвать подозрений. И всё-таки фотография была украдена и тот, кто ее похитил, сделал это конечно не просто из любви к коллекционированию чужих фотокарточек. В таком случае, что же означает эта кража? Вероятно только то, что агент Абвера в чем-то его подозревает, и больше пока ничего. Ведь если бы он думал, что имеет дело с контрагентом, он не стал бы прибегать к краже фотографии.

«Вероятно, — сказал себе Уля, — он хочет узнать, насколько я для него опасен. Кто знает, где сейчас странствует моя фотография?»

Украсть эту фотографию было не так уж сложно. Обычно шифровальщики спали в одной комнате, а работали в другой. Личные вещи команды никем не охранялись, так что добраться до содержимого его сундучка было нетрудно даже постороннему человеку и совсем легко кому-нибудь из своих.

«Неужели это всё-таки кто-нибудь из них?» — спрашивал себя Уля, ворочаясь на своем жестком ложе.

Услышав, как он ворочается, Бурлаку Александру, который тоже не мог уснуть, спросил:

— Спишь, Уля?

— Пытаюсь, да никак не могу.

— И я тоже. Не знаю, что со мной. Расскажи мне лучше, как ее зовут.

— Кого?

— Ну твою вдовушку.

— Нашел о чем спрашивать в такое время… Поверишь ли, я даже забыл ее об этом спросить. Эх, «старик», «старик», видно и ты стосковался по женскому обществу.

— Нет, это не то, что ты думаешь. Даже не знаю, как бы тебе это объяснить… Слушай, ты женат?

— Нет. А почему ты меня об этом спрашиваешь? Может, собираешься заняться моим воспитанием?

— Еще чего! Я же тебе не отец-духовник. Жаль… Если бы ты был женат, ты бы лучше меня понял. Но, как говорится, «сытый голодного не разумеет». Ты ведь знаешь, что я человек женатый и жену свою люблю. Люблю и скучаю по ней. Всё время тоскую. Это не бросается в глаза, не так ли? Наверное я кажусь самым веселым среди вас. А всё-таки грызет меня тоска… Иногда до того скучно без жены становится, что хоть беги к ней. Нет, не бойся, дезертировать я не собираюсь. Но вот эта твоя интрижка меня волнует, хотя никакой связи с моими чувствами не имеет.

— Да и в самом деле я не вижу никакой связи с моей историей, — ответил Уля.

— Всё-таки… Связи нет, а факт остается фактом, что сегодня я по ней особенно сильно тоскую… Красивая она у меня. Я тебе не показывал ее фотографию?

— Нет.

— Подожди минутку!

Опираясь на локоть, он приподнялся и вынул из кармана тужурки фотографию:

— Вот, посмотри.

Уля Михай взял фотографию, не проявляя особого любопытства. Если бы ему не был так симпатичен этот парень, он давно бы прервал его и попросил перенести объяснение в любви к собственной жене на следующий день, но теперь он терпеливо рассматривал фотографию.

— Ну? — спросил Бурлаку Александру.

Это была карточка улыбающейся женщины. Ее нельзя было назвать красавицей, но была в ней какая-то притягательная сила.

— У тебя красивая жена, «старик»! — сказал наконец Уля, протягивая ему фотографию.

Но Бурлаку Александру, словно не замечая этого жеста, настаивал:

— Ты посмотри на ее глаза! Скрывая улыбку, Уля подчинился:

— Да, красивые глаза. Вероятно, черные. Я угадал?

— Я не об этом, — раздраженно возразил Бурлаку.

— Тогда объясни, я никак не пойму, чего ты хочешь?

— Ты посмотри на ее глаза и скажи, не говорят ли они тебе чего-нибудь. Знаешь, мне кажется, что глаза человека о многом могут сказать. Если человек грустен, то об его грусти рассказывают его глаза, его взгляд. Если он весел, удивлен, разгневан, охвачен страхом или страстью, глаза отражают каждое движение души, каждое чувство. Мне кажется иногда, будто у нее здесь не настоящие, живые глаза, а стеклянные. Посмотри, она улыбается, а глаза молчат. Ты скажи — существует какая-нибудь связь между улыбкой и ее взглядом? Правда, никакой? — Не дав Уле возразить, Бурлаку вырвал из его рук фотографию и, еще раз посмотрев на нее, сунул обратно в потрепанный бумажник.

«Он не верит этой женщине, и его терзает ревность. Если бы я мог выбить у него из головы эту дурь!» — подумал Уля Михай, сочувственно посмотрев на взволнованного товарища.

Повернувшись к Бурлаку, он стал говорить, стараясь придать своим словам характер шутки:

— Мне кажется, ты ревнив, друг мой! Не сердись на меня, но не следует поддаваться этому чувству.

— Да, я ревнив! — сердито прервал его Бурлаку Александру. — И самое печальное в том, что она никогда не подавала мне повода подозревать ее.

— Тем более глупо и нечестно ревновать жену. Подумай, что это была бы за жизнь, если бы каждый подозревал свою жену в измене. Нет чувства прекраснее, чем любовь, и преступно осквернять его бессмысленной ревностью, отравляя себе каждый час и каждую минуту жизни.

— Ты думаешь, я не понимаю этого? Но я ничего не могу с собой поделать! Мне было бы легче, если бы у нее не было таких глаз. Но меня пугает ее взгляд. Кто знает, что скрывается за ним?… Скверно, когда глаза молчат и никогда ничем не выдают себя.

— Но это же абсурд — вся эта история с глазами. Ты думай просто о том, что она тебя любит и ты…

— Может быть, она меня и любит… может быть!.. Она об этом говорит в каждом письме. Она пишет письма, как влюбленная гимназистка, будто и не прошло десяти лет с тех пор, как мы поженились. Еще когда мы были помолвлены, она говорила о том, что любит со мной гулять и бывает счастлива, когда видит, какие взгляды бросают на меня другие женщины, на меня, который весь принадлежит ей. Но разве можно верить женщинам! Правда, тогда я был недурен собой. Ты не смотри, что я сейчас такой. С тех пор прошло ведь десять лет, да и война меня состарила. Жаль, что нет у меня фотографии тех лет. Была одна на солдатской книжке, да куда-то запропастилась, не знаю уж каким образом.

— Какую, ты говоришь, потерял фотографию? — спросил Уля Михай, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения.

— Да ту, что на солдатской книжке была! Наверное, отклеилась и упала где-нибудь, а я не заметил… — И, возвращаясь к прежнему разговору, добавил: — Да, слова! Разве можно верить словам? Сколько красивых слов слышал бедный Борзя от своей жены, а… Всё пустяки!..

— А ты свою солдатскую книжку при себе носишь? — продолжал выпытывать новые подробности Уля Михай.

— Конечно! В кармане тужурки. Но какое это имеет значение? Я ее потерял, и все. Ты думаешь, когда кончится война, меня не отпустят потому, что я потерял фотографию с солдатской книжки? Хоть бы скорее пришел этот день!..

— Разумеется! А ты когда заметил, что нет фотографии?

— Кажется, позавчера.

— И ты не спрашивал ни у кого из парней? Может, кто-нибудь ее нашел?

— Если бы нашли, то они бы мне ее отдали. Да я уже и забыл, что она у меня пропала, не понимаю, почему ты об этом спрашиваешь. Потерял, и всё…

— Милый мой, меня беда научила бережно относиться к таким вещам. Если бы ты испытал всё, что мне довелось, то понял бы, как могут пригодиться в жизни всякие документы. Бумага с подписями и печатями дала мне возможность во Франции в годы оккупации передвигаться по стране и зарабатывать себе на хлеб. Напомни мне когда-нибудь, и я расскажу тебе, как простая бумага, подписанная военным комендантом Парижа, избавила меня от большой беды. А теперь давай спать.

И, прекращая разговор, Уля повернулся к своему ночному собеседнику спиной. Трудно сказать, сколько времени он спал и что именно его разбудило. Открыв глаза, он еще успел увидеть Бурлаку Александру, который выходил из комнаты, накинув шинель на плечи и сунув босые ноги в ботинки.

Когда дверь за ним закрылась, Уля приподнялся и, порывшись в карманах тужурки своего соседа по постели, вытащил его солдатскую книжку, открыл ее и… вдруг оттуда, с фотографии, ему улыбнулся другой Бурлаку, моложе на несколько лет. Значит, фотография была на месте! Уля еле слышно присвистнул. Это была его старая привычка. Он всегда посвистывал, открывая для себя что-нибудь неожиданное. Потом, быстро засунув солдатскую книжку в карман тужурки Бурлаку, он свернул ее и положил на место, чтобы не вызвать никаких подозрений.

Всего можно было ожидать, кроме того, что фотография Бурлаку Александру окажется на месте. Пораженный сделанным открытием, Уля попытался объяснить себе, что заставило его проверить Бурлаку.

Вначале ему показалось, что это был просто инстинктивный порыв, некий зов интуиции, но, подумав, он пришел к заключению, что то, что могло показаться чувством интуиции, на самом деле было простым желанием проверить, нет ли чего-нибудь общего в способе похищения обеих фотографий. Если бы он убедился, что фотография в солдатской книжке Бурлаку была сорвана так же, как и его собственная, то это значило бы, что похититель находился здесь, среди шифровальщиков. Но он нашел фотографию в книжке, и она так крепко была приклеена, что по всем признакам никогда и не покидала своего места. Значит, Бурлаку обманул его. Но с какой целью? Не он ли и украл фотографию Ули и, чтобы оградить себя от всяких подозрений, рассказал ему эту басню?

Уля попытался отогнать эту мысль. Из всех товарищей по команде Бурлаку казался самым надежным. Но подозрение росло, и он вспомнил, что один Бурлаку бодрствовал в тот момент, когда он пересматривал содержимое своего сундучка, и наблюдал за ним, вероятно поняв, что пропажа фотографии обнаружена. Тогда, чтобы сбить Улю с толку и заставить думать, что не у него одного случилось такое, стал рассказывать свою историю.

Если это не ошибка, если в самом деле фотографию взял Бурлаку, тогда против него возникало серьезное подозрение. Мысль о том, что он спит в одной комнате с сообщником вражеского агента, не давала Уле заснуть. Он задремал лишь на рассвете, когда запели первые петухи.