"Сильви Жермен. Книга ночей " - читать интересную книгу автора

земле и находя в этих судорожных всхлипах облегчение измученному телу. Он
смеялся в необъятное сияющее лицо августовского небосклона, опьянев от
запаха развороченной земли, насквозь пропитанной людской и конской кровью.
Он смеялся, заглушая своим смехом крики и стоны умирающих.
Но что это? Не его ли смех, улетевший вдаль, на всем скаку возвращается
к нему с берега реки звонким эхо? Может, он несет ему воду, этот скачущий
галопом смех? Стук копыт близился и крепчал, ему вторил другой четкий
размеренный звук - короткий свист, - каждый раз словно увязавший в чем-то
мягком. И все это происходило быстро, очень быстро, в том же дробном ритме,
что и его смех.
Вдруг он увидел над собой лоснящееся от пота брюхо серого в яблоках
коня и удивительно гибкое человеческое тело, склоненное с седла набок. Он
увидел также уверенный изящный жест руки всадника. Рука эта показалась ему
прямо-таки волшебной, настолько длинной и чудесно изогнутой она выглядела.
Ах, как ловко рубила она воздух, и сколько юного пыла сообщали эти взмахи
прекрасному лику всадника! Теодор-Фостен, все еще во власти неодолимого
смеха, в одно мгновение схватил все это взглядом. Он успел даже заметить,
что всадник улыбался - неясной, чуточку отрешенной улыбкой подростка,
захваченного героической мечтой, - и эта улыбка приподнимала острые кончики
его светлых усов. А еще он увидел, что лошадь повернула голову и уставилась
на него огромным выпуклым глазом, но этот глаз был всего лишь большим
вращающимся шаром с пустым, ничего не выражавшим взглядом. И вдруг конь и
всадник исчезли. Как, впрочем, исчезло и все остальное, даже небо, внезапно
захлестнутое кровавой волной.
Теодор-Фостен перестал смеяться; багровое небо залило ему кровью глаза
и рот. Он почувствовал, как на языке шевельнулось и тут же исчезло, утонуло
в жгучем потоке заветное слово; это было имя его отца, имя, которое он хотел
крикнуть Ноэми, чтобы она дала его сыну. А всадник все скакал и скакал
вперед, гибко клонясь вбок с седла и проделывая все то же размеренное,
размашистое движение, сопровождаемое тугим свистом вспоротого воздуха.

Так окончилась война рядового Пеньеля. Для него она продлилась меньше
месяца. Но зато она свила гнездо в теле своей жертвы и там хозяйничала еще
целый год. Теодор-Фостен так долго пролежал неподвижно, с закрытыми глазами
и отнявшимися конечностями, на железной койке в углу палаты, что, когда
наконец встал, ему пришлось заново учиться ходить. Впрочем, учиться нужно
было и всему остальному, начиная с самого себя. Все в нем стало неузнаваемо,
особенно, голос, навсегда утративший свой низкий бархатный тембр и нежные
интонации. Теперь Теодор-Фостен говорил крикливым прерывистым фальцетом,
словно выталкивая звуки из груди. Да и речь-то он строил с величайшим
трудом, то и дело забывая и вдруг находя слова, которые невпопад вставлял в
неуклюжие, сбивчивые фразы. А главное, он произносил их с яростным усилием,
бросая в собеседника, словно горсть камешков в чужую голову. Но самым
ужасным был его смех - злобный, полубезумный смех, который одолевал его семь
раз на дню, сотрясая и едва не раскалывая ослабевшее тело. Он напоминал
скрежет ржавой лебедки, этот смех, и каждый такой приступ обезображивал его
лицо глубокими морщинами и жуткими гримасами. Впрочем, оно и без того было
изуродовано вконец. Сабельный удар германского улана рассек ему голову чуть
ли не надвое, и теперь страшный шрам, змеившийся от макушки до подбородка,
наискось, делил лицо на две неравные части. Эта жуткая рана оставила на