"Джером К.Джером. Как мы писали рассказ" - читать интересную книгу автора

услышать.
Но, пока она пела, что-то упало мне на руку. Я сел в постели и
потребовал, чтобы она показала мне свои глаза. Она засмеялась странным,
надломленным смешком, как мне показалось, - сказав, что все это пустяки,
и велела мне лежать тихо и спать. И я снова юркнул в постель и крепко
закрыл глаза, но так и не мог понять, почему она плакала.
Бедная мамочка! Она придерживалась убеждения, основанного скорее на
вере, чем на фактах и опыте, что все дети - сущие ангелы и что поэтому,
на них необыкновенный спрос в тех краях, где ангелам всегда легче
пристроиться к месту, и поэтому так трудно удержать детей в нашем
бренном мире. Должно быть, в тот вечер мои слова о привидениях вызвали в
этом безрассудно любящем сердце боль и смутный страх, и, боюсь, на много
вечеров.
Позднее я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно
внимательно смотрела она на меня, когда я ел, и по мере того, как
трапеза подвигалась к концу, на ее лице появлялось довольное выражение.
Однажды за обедом я услышал, как она шепнула отцу (дети вовсе не так
глухи, как воображают родители):
- У него, кажется, неплохой аппетит!
- Аппетит! - ответил отец таким же громким, шепотом. - Если ему
суждено умереть, то вовсе не от недостатка аппетита!
Моя бедная мамочка постепенно успокоилась и поверила в то, что мои
братья-ангелы согласны еще некоторое время просуществовать без меня, а
я, отрешившись от детства и кладбищенских причуд, с годами превратился
во взрослого и перестал верить в привидения, как и во многое другое, во
что человеку, пожалуй, лучше бы продолжать верить.
Но недавно воспоминание о запущенном кладбище и населявших его тенях
снова ярко возникло в моей памяти и мне показалось, будто я сам
привидение, скользящее вдоль тихих улиц, по которым когда-то я проходил
быстро, полный жизни.
Роясь в давно не открывавшемся ящике письменного стола, я случайно
извлек на свет запыленную рукопись, на коричневой обложке которой была
наклейка с надписью: "Заметки к роману". Страницы с загнутыми там и сям
уголками пахли прошлым, и когда я раскрыл рукопись и положил ее перед
собой, память вернулась к тем летним вечерам - не столь, быть может,
давним, если вести счет только на года, но очень, очень отдаленным, если
измерять время чувствами, когда, сидя вместе, создавали роман четыре
друга, которым никогда больше уже не сидеть вместе. С каждой потрепанной
страницей, которую я переворачивал, во мне росло неприятное ощущение,
что я всего лишь призрак. Почерк был мой, но слова принадлежали кому-то
другому, и, читая, я удивленно вопрошал себя: "Неужели я когда-то мог
так думать? Неужто я собирался так поступить? Неужто я в самом деле
надеялся на это? Разве я намеревался стать таким? Неужели молодому
человеку жизнь представляется именно такою?" И я не знал, смеяться мне
или горько вздыхать.
Книга представляла собою собрание разных записей: не то дневник, не
то воспоминания. Она являлась результатом многих размышлений, многих
бесед, и я, выбрав из них то, что мне показалось пригодным, кое-что
добавив, изменив и переделав, составил главы, которые печатаются ниже.
Поступая таким образом, я нисколько не пошел против своей совести - а