"Мор Йокаи. Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта " - читать интересную книгу автора

фигуры, отлитые из золота, а какие часы поразительно искусной работы, и все
ходили, били, звонили... и посреди всей этой помпезности и пышности - клюки
и костыли чудесно исцеленных.
Когда я впервые очутился в этой сокровищнице, меня больше всего
поразили сии атрибуты убожества: ах, с какой радостью оставил бы и я
распроклятый колтук-денгенеги, что торчал, набитый монетами, у меня под
мышкой.
И вдруг раздался хор. Не могу выразить, что я чувствовал во время
песнопения. Забыл про золото и серебро, перестал прикидывать, сколько пудов
здесь наберется: я не сводил глаз с иконы, а святой лик с алтаря всюду
находил меня взором, словно читая в душе моей злокозненные, безбожные мысли
и коря меня за это. Песнопение очистило меня, изгнав греховные помыслы, и
никто из всего скопища калек и страждущих столь усердно не бил себя кулаком
в грудь, никто не преклонял колен на мраморные плиты более истово, нежели я.
Когда служба окончилась, каждый подходил к настоятелю под
благословение. Настоятель - старец с длинной седой бородой, напоминающий
изображения бога-отца - каждой морщинкой своей излучал неизбывную доброту.
Нас предупредили заранее, что белые монахи не принимают ничего от
паломников и лишь по отпущении грехов им жертвуют, кто сколько пожелает.
Настоятель всех наделял благословением, не выпытывая, кто правоверный, кто
еретик - пусть хоть еврей либо магометанин, - всех провожал с миром. Будь
грехами отягощен или коварные замыслы лелеющий - поначалу ни один к исповеди
не допускался, и лишь когда, раскаяньем просветленный, вновь приходил,
исповедовал его настоятель и принимал дары.
Я покинул церковь в полном смятении, начисто позабыв, для чего меня
послали. Даже и не подумал оглянуть наметанным глазом редуты, прикинуть
число стражников, оценить огневую силу мортир: я ковылял вместе с другими
паломниками, тихим голосом вторя мелодии молитвы. Так пришли мы к теплому
источнику. Я разделся и вместе с остальными калеками погрузился в объемистую
каменную чашу. Господ от простолюдинов здесь было не отличить.
Только вылез я из воды - недуг покинул меня, больная нога сгибалась и
разгибалась по-прежнему.
"Миракулум! Чудо!" - возопили все, а я разрыдался как ребенок.
Господь не оставил меня! Не оставил, хотя я столько раз отрекался от
него. Ибо нельзя столь тяжко оскорбить господа, чтобы не простил он, если
душой обратишься к нему.
Я устроил костыль свой теперь уж не под мышкой, а на плече, и вернулся
к настоятелю. Он узнал меня и кротко улыбнулся. Я преклонил колени и
возжелал исповедаться.
И рассказал все без утайки: что я послан главарем гайдамаков разведать
военную силу монастыря, что разбойники хотят взять штурмом Бердичев, пробив
брешь в стене с помощью осадного орудия, что четыреста отчаянных головорезов
не побоятся влезть на стены.
Старик выслушал мою исповедь и дал отпущение. А затем сказал:
- Возвращайся к тем, кто тебя послал, и расскажи обо всем, что ты здесь
видел. Пусть приходят. А ты оставайся с ними, и если прикажут тебе
обстрелять монастырь, выполни приказ.
- Но зачем же, святой отец?
- А затем, что успех залпа зависит от канонира. Стрелять можно
по-всякому: и хорошо, и плохо. Лучше быть при пушке тебе, а не кому другому.