"Николай Журавлев. Живут три друга (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

У нас в Болшеве ценили, уважали Погодина и с мнением его считались. Еще
не так давно Погодин был известным "медвежатником" - брал несгораемые
кассы, пускался на головокружительные авантюры. Человек он был начитанный,
с интеллигентными манерами, хорошо одевался, холил свою рыжую бороду,
аккуратно подстригал волосы с широкой плешью. Было ему уже далеко за сорок.
- Да уж нам ли не знать? - засмеялся я. - Сами хлебали тюремную баланду.
Мы оформили с начальством лагеря документы, а затем в наше распоряжение
передали первую партию - девяносто восемь человек из ста: один заболел,
другой в последний момент откасатся, поддавшись уговорам воров.
Нашу комиссию матерые жиганы встретили, как предателей. "Легавыми
заделались? Авторитет хотите на нашей шкуре заработать? Купить задумали? В
клоповник ваш не пойдем". И вслед еа жиганами такого мнения придерживалось
большинство лагерников. В самом деле: все знали, что за спиной болшевской
комиссии стоят органы ОГПУ. Однако всем заключенным осточертела воровская
жизнь, параша в камере, голые нары, да только признаться в этом было
нельзя. Какой же ты тогда "блатач"? Кто поверит в твое бесстрашие? И
поэтому часть тех, кто дал согласие ехать в Болшево, так и объясняли
оставшимся на острове дружкам: ""Хотим из Соловков вырваться". Другие
проявили рассудительность и не скрывали, что хотят присмотреться к
необычной коммуне. Между собой они рассуждали так: "Хуже-то, чем тут, не
должно быть? Все-таки не в Белом море сидеть, Москва рядом". Но и эти
держали про запас тот же выход:
"А не по нраву придется - сбежим". Действительно, что было терять
людям, срок заключения которых колебался от трех до десяти лет?
Разве я и все члены комиссии не по таким же соображениям в свое время
пришли в Болшево? Но как теперь наша шестерка отличалась от принятой
партии заключенных! Я уж не говорю о том, что все мы навсегда порвали с
прошлым, с содроганием вспоминали о судах, камерах, лагерных койках.
Разница была и внешняя. Все мы были в отличных костюмах, ботинках,
хорошо пострижены, выбриты и держались с той уверенностью, которую
человеку дает свобода, сознание своей нужности в обществе, прочное,
обеспеченное положение. В Болшеве все мы хорошо зарабатывали, некоторые
обзавелись семьями.
Конечно, у нашей комиссии среди освобожденных "соловьев" нашлись
знакомые, друзья. Взял кто-то и меня за локоть, и я услышал окрик:
- Журавль! Ты?
Обернувшись, я увидел плотного красивого парня, глядевшего на меня
умным, испытующим взглядом.
Губы его чуть-чуть улыбались.
- Студент! - обрадованно отозвался я и крепко пожал его сильную руку. -
К нам в Болшево? Я всегда считал, что у тебя хорошая башка на плечах.
Оба мы вспомнили свои старые клички.
- Фраером стал, - сказал он мне.
- Спрашиваешь! И ты таким будешь через год.
Фамилия "Студента" была Смирнов [Фамилия изменена], звали его Павел.
Знакомство мы с ним свели по поговорке: не было бы счастья, да несчастье
помогло - в 1925 году вместе сидели в Сокольнической тюрьме на Матросской
Тишине, куда попали за неблаговидные дела.
Оба там работали в переплетной, были одногодками, москвичами. Мечтали
тогда и он, и я об одном: скорее бы вырваться на волю и заняться прежним