Владимир Кораблинов, Юрий Гончаров Бардадым – король черной масти

Глава первая

Последние листы дела Муратов просматривал молча. Ничего нового для него в них не было, не в первый раз склонял он над ними свои выпуклые, в черной роговой оправе очки, но читал все равно сосредоточенно, не пропуская ни строчки, с обычным своим вниманием даже к самым несущественным мелочам. Повстречалась описка, сделанная машинисткой, – он взял из пластикового стакана карандаш и поправил. Загнулся уголок одной страницы – он выровнял, аккуратно разгладил сгиб.

Щетинин сидел за столом сбоку, положив руки на сукно. Скучного рыжего цвета папка, которую изучая начальник милиции, была от него далеко, видеть строчки он не мог, видел только страницы, но он знал каждую страницу «в лицо», знал их содержание и одновременно со взглядом Муратова мысленно как бы шел своими глазами по этим страницам, исписанным разными почерками, разными чернилами, напечатанным на разных машинках, то четко, ясно, то бледно, неразборчиво. В то же время внимание его было чуточку отвлечено: скосив глаза, он смотрел в развернутый «Огонек», лежавший на столе рядом с его руками. Номер был свежий, доставленный сегодняшней почтой. Помещенный на последней странице кроссворд напоминал своими очертаниями сильно увеличенную снежинку. Щетинин уже успел заполнить почти все клетки, отгадал такие нелегкие слова, как персонаж оперы М. И. Глинки, фамилию изобретателя парашюта, название злака из пяти букв, птицы с пестрым оперением, вспомнил, в каком городе родился А. П. Чехов, и теперь старался разгадать название балета Ц. Пуни. Хотя Щетинин был уверен, что он неплохо осведомлен в музыке, ни одного балета Пуни припомнить он не мог и подбирал слово наугад, по двум-трем буквам, что попали в клетки от пересекающихся слов. Выходило что-то непонятное, неудобопроизносимое…

Муратов снял очки, закурил папиросу, прошелся по кабинету, скрипя сапогами, и остановился у окна.

– «…альда», – сложил наконец Щетинин окончание слова. Не хватало пяти букв в начале. – «…альда» «…альда»…

Муратов вдруг оживился и поманил Щетинина к себе.

– Авдохин?

Сквозь пыльное, давно не мытое оконное стекло была видна накаленная августовским солнцем центральная площадь районного городка – неровно мощенная булыжником, замусоренная обрывками бумаги, навозом, сенною трухой, приносимой ветром с соседнего рынка.

По площади, ерзая на седле, чтобы доставать ногами до педалей, катался на велосипеде мальчишка лет двенадцати. Другой, помладше, лет девяти, – верно, братишка велосипедиста. – бегал следом, норовя пристроиться на багажник. Старший огрызался, отбрыкивался от младшего, вилял то вправо, то влево. Рыжая вислоухая собака, высунув от жары язык, перебегала площадь. Мальчишка на велосипеде, азартно нажимая на педали, агрессивно устремился на нее. Собака тявкнула, шарахнулась в сторону и пустилась наутек, поджав куцый, свалявшийся, в репьях хвост. Возле чайной, под шиферным навесом, у которого останавливались автобусы, совершавшие рейсы из областного города в райцентр и обратно, и те, что курсировали внутри района, ожидала истомленная жарою очередь, человек пятнадцать – двадцать, с чемоданами, корзинами, мешками. Уже давно следовало прибыть из города дневному автобусу, забрать пассажиров и отправиться назад, но он, как водится, запаздывал.

Муратов смотрел через площадь на желтое, недавно построенное здание универмага с большими, как в городе, из толстого зеркального стекла витринами, полосатыми матерчатыми навесами над ними, с широкими бетонными, в мраморной крошке, ступенями перед входными дверями. Пять-шесть человек виднелись возле универмага. Держа за руку босоногого малыша в картузике и голубенькой рубашонке, по ступеням спускался высокий, хилого сложения, узкогрудый человек в клетчатой ковбойке и старых, изношенных, вздутых на коленях брюках без ремня, сползавших на самый низ тощего живота. Мальчик забегал перед мужчиной, подпрыгивая, протягивая к нему руку, – как видно, просил покупку, которую они сделали в универмаге.

– Точно, Авдохин, – сказал Щетинин, вглядевшись.

Мужчина и мальчик отошли от магазина, остановились на тротуаре возле закрытого на обед ларька «Союзпечати». Авдохин положил на прилавок ларька авоську, которую нес закинутой за плечо, что-то вынул из кармана, очевидно, то самое, что с таким нетерпением, в такой остроте желания просил малыш, расправил, неумело, неловко действуя руками, приложил ко рту, и перед его лицом возник и стал расти синий воздушный шар. Мальчик запрыгал, всплескивая ладонями. Ему было радостно и хотелось, чтобы шар рос еще больше, еще… Шар был уже как самый большой арбуз. Он сделался уже не синий, а голубой, прозрачный, сквозь него просвечивало лицо Авдохина. И вдруг шар исчез. Мальчик замер с поднятыми руками. Он стоял спиной, лица его Щетинину и Муратову не было видно, но можно было без труда вообразить, какое написано на нем сейчас огорчение! Лицо Авдохина тоже вытянулось огорченно. Он что-то сказал мальчику, улыбнулся ему, показав щербатый, прокуренный рот, слазил в карман и стал надувать другой шар – красный.

Щетинин вдруг обнаружил, что смотрит на эту сцену с какой-то самой обыкновенной человеческой заинтересованностью и желанием, чтобы на этот раз надувание шара произошло удачно и мальчик испытал бы ту радость, которую он так хочет получить и которую старается доставить ему отец.

– Сынишка, что ли, его? – указывая движением головы, спросил Муратов.

– Илюшка. Семь лет и три месяца.

– У него ведь, кажется, и еще дети есть?

– Василий, одиннадцати лет, и Галина, дочка, девяти…

– Учатся?

– А как же. Василий в пятом, хорошист. В школьном кружке юных техников состоит, смекалистый парень. На районной выставке премию за какую-то самоделку отхватил… И девчонка – ничего, не отстает. Дельные, одним словом, ребята, не в родителя…

Муратов вынул изо рта папиросу. Взгляд его, устремленный в окно на Авдохина, был пристален и задумчив.

– Когда-то ведь совсем другой человек был, – сказал он с сокрушением, даже как-то, видимо, жалея Авдохина. – Вернулся с войны, трактористом работал… На районной доске почета портрет висел. Всё водочка… водочка!

Шар надулся до предельных размеров, не лопнул. Авдохин перевязал горловину ниточкой, отдал шар сыну. Снова взяв мальчика за руку, он пошел с ним по улице к рынку, – наверное, искать попутную машину на Садовое. За сутулой костистой спиной его покачивалась авоська с буханкой хлеба, баранками, синею пачкою сахара-рафинада.

Прищурившись, чтобы ослабить силу солнечного света, заливавшего площадь, режущую глаза белизну домов, замыкавших ее кольцом, Щетинин глядел в сутулую, совсем стариковскую (в сорок-то пять лет!) спину Авдохина, наблюдая, как шаркает он ногами, как неверно и нетвердо их ставит, как болтаются на нем грязные, испачканные в краске и в мазуте, обтрепанные внизу до бахромы брючины. Уже заложил… Четвертый месяц не работает, без зарплаты… Корову продал… Надолго ли хватит этих денег? А дальше что? Думает ли он о том, что у него семья, больная старуха мать, что надо как-то поднимать детей? Или и сейчас живет, как привык, – в тумане непрерывного пьянства, бездумно, тупо, пробуждаясь душой, только чтобы изыскать способ напиться снова, да вот в таких небольших событиях, как наблюдали сейчас – с воздушным шариком для сынишки…

Глядя в спину удаляющемуся Авдохину, Щетинин как бы одновременно видел и то, чего он не мог видеть со своего места, из окна райотдела милиции, – лицо Авдохина, помятое, морщинистое, подпухшее, всегда плохо бритое, с блеклыми, красноватыми, нервно помаргивающими глазками, с выражением болезненным, какой-то грызущей нутро червоточины, лицо человека, давно уже втянувшегося в пьянство и целиком порабощенного этой привычкой, от которой ему уже не отстать, которую не бросить… Это лицо Щетинин изучил и накрепко поместил в свою память во время долгих и многократных допросов Авдохина в эти последние три месяца, допросов, проведенных и вкупе с другими следователями, и с глазу на глаз, без свидетелей…

Тьма всяких грехов числилась за Авдохиным, грехов явных, доказанных, признаваемых им самим. И пьянство. И махинации с накладными в Садовском сельпо, в котором он работал, пока не был изобличен и снят с должности с обязательством в кратчайший срок вернуть деньги, которые перебрал с покупателей, завышая сорта товаров. (Вообще-то ему полагалась отсидка, да заступилось собрание совхозных рабочих, пожалело его детей, мать, жену, женщину честную, трудолюбивую, уже пятнадцатый год исправно работающую в совхозе). Числились за ним и драки, пьяные дебоши в общественных местах, и оскорбления граждан – как словесно, так и действием… Трезвый Авдохин был тих, даже робок, но во хмелю преображался, становился буен, дерзок, безрассуден: сквернословия, рвал на себе рубаху, настырно лез на людей, напрашиваясь на скандал, иногда наперед зная, что будет бит, и даже как бы желая, стремясь к тому, чтобы его побили. Разойдясь, он мог схватить кирпич, палку, железный шкворень, – что попадется, не думая, не соображая, какое может причинить увечье, какую беду наделать и людям, и себе. Бывало, что его, связанного, привозил из Садового в район участковый милиционер, и Авдохин отсиживал за хулиганство.

Щетинин хорошо знал все эти истории. Иные из них ему самому приходилось в свое время разбирать, составлять о них протоколы, заключения. И все же, хорошо зная «художества» Авдохина, настроенный к нему без всякого снисхождения и сочувствия, Щетинин, когда Авдохина привлекли в связи с делом, лежавшим на столе, посчитал маловероятным, что он и есть тот страшный преступник, которого разыскивает милиция. Как ни старался, но так и не смог настроить себя на мысль, что между пьяницей и дебоширом Авдохиным и тем, что произошло в селе Садовом, есть прямая и непосредственная связь.

Сейчас, глядя в окно на сутулую фигуру пьяноватого Авдохина, Щетинин подумал об этом снова, в который уже раз. Так ходить по земле, под солнцем, по людным улицам, как все, не обнаруживая памяти о содеянном, страха разоблачения, встречаться с людьми, смотреть им в глаза… Держать за руку сына, покупать баранки, воздушные шарики… Огорчаться огорчениями мальчика и радоваться его радостям… С немалыми неожиданностями познакомила Максима Петровича жизнь и долгая служба в районной милиции. Он выработал в себе привычку доверять только фактам, точным фактам и только факты принимать в расчет. Но все же иной раз доверял и чувству, интуиции. Бывало, что в иных случаях как раз чутье-то и подсказывало истину, подталкивало на верный путь. Свое мнение о непричастности Авдохина к совершенному в Садовом преступлению Максим Петрович строил в основном на чутье. Он почему-то верил в эту подсказку интуиции, она казалась ему не менее значимой, чем подлинная реальность, факт. Но, может быть, он и ошибается? «Человеческая душа – потемки», – любит говорить Муратов…

Проскрипев сапогами, Муратов вернулся к столу, сел, погрузив голову в высоко поднятые плечи, приладил на крупный, с торчащими из ноздрей волосинками нос роговые очки. Их привез Муратову из-за границы кто-то из знакомых, совершивших туристскую поездку. Муратову они очень нравились. Они и верно шли к его мясистому широкому лицу с седоватыми бровями и серебристым ёжиком над исчерченным складками лбом. Вид у него в этих заграничных очках был солидный, даже ученый, профессорский…

– Все-таки Авдохина, наверно, мы зря выпустили… – сказал он в тоне размышления, держа карандаш за грифель и постукивая тупым концом по обложке «дела».

– Улики всё косвенные, прямых нет.

– Так-то оно так, – постукивая, проговорил Муратов. – Но ведь сколько их, этих косвенных! Да и каковы! В прошлые времена иному следователю их за глаза хватило бы, чтоб по всей форме обвинение слепить… На Извалова Авдохин был давно зол, все Садовое это знает. В школе завхозом работал – кто его снял? Извалов. За пьянку и кражу оконного стекла. В совхозе Авдохин на складе горючего работал – кто постарался, чтоб его сняли за разбазаривание горючего и несоблюдение правил хранения? Опять Извалов. Как член совхозного партбюро и комиссии народного контроля. Наконец, последняя история. Кто дал знать в райпотребсоюз, что Авдохин сортность товаров завышает, сбывает вторые сорта за первые, а разницу – себе в карман? Кто был причиной ревизии? Опять же Извалов. Грозил ему Авдохин принародно? И не раз. Кричал же пьяный: «Я твоих детей сиротами сделаю!» Вон сколькими свидетельскими показаниями это зафиксировано!

– Зафиксировано, – согласился Щетинин холодновато, без того увлечения, с каким воспринимал эти факты Муратов.

– А это? Ровно за день приходил вечером к дому Извалова и кричал у него под окнами: «А ну, выходи, выходи!» Как там дальше-то? – Муратов быстро раскрыл папку на середине, стал перелистывать бумаги. – Вот… в показаниях Изваловой: «…пытался оторвать от ограды планку, оторвать не смог, тогда стал материться, махать в окна кулаком и кричать…»

Муратов приблизил очки к странице протокола, исписанной размашисто, жидкими фиолетовыми чернилами.

– «Я тебе сделаю весело!» – подсказал Щетинин, слегка усмехнувшись.

– «Сделаю весело!» Весельчак какой! – с гневом сказал Муратов.

– Это всё пьяные угрозы. А цель убийства не месть, а грабеж. Деньги.

Щетинин решительно закрыл «Огонек», отбросил в сторону, чтобы кроссворд перестал его искушать. «Ц Пуни… Цезарь, что ли? Надо вечерком поглядеть в энциклопедию. Все-таки полезная вещь кроссворды, каждый раз узнаёшь что-нибудь новенькое…»

– Цель могла быть двоякой. – сказал Муратов как бы с легкой укоризной по адресу Щетинина. – Нельзя так категорически утверждать… Откуда это известно, что цель была одна? С настоящим преступником мы еще не разговаривали. Вполне могло быть и так: и месть и деньги. Авдохин – корыстолюбец, на руку нечист, еще ни разу не пропустил что плохо лежит. Кругом в долгах: школе за стекло остался должен, в сельпо – должен… А тут – шесть тысяч!

– А вы представляете себе, как Авдохин стал бы расплачиваться этими деньгами? Как принес бы их в школу, в сельпо, – это в селе, где каждый знает о случившемся грабеже, о том, что Авдохин – первый на подозрении, что хата у Авдохина почти без крыши, а дети от снега до снега бегают босиком…

– Корову же он продал? Вот и объяснение.

– Авдохин – пьяница и жулик, но жулик мелкий, – сказал Щетинин, расстегивая пуговицу на воротнике рубашки. (И как это Муратову не жарко – сидит в полной форме, в суконном кителе… Окна закрыты – боится сквозняков. И чтоб мухи не налетали. А их вон сколько… Одна даже в графине с водой…) – На крупное он не способен… Для крупного дела нужен особый размах, фантазия. Да кроме того, он достаточно сообразительный человек, чтобы понимать, что после всех угроз и скандалов, какие он устраивал Извалову, подозрение прежде всего падет на него и воспользоваться деньгами ему не придется – не дадут. Если бы уж так привлекли его деньги, если бы уж так они ему были важны – он бы скрылся, бежал с ними… а он – нет, остался в селе, не пытался никуда бежать, ни до ареста, ни после, хотя в обоих случаях возможность у него была полная! Обыск у него в доме окончился безрезультатно, а главное, в ночь с восьмого на девятое Авдохин пьянствовал с Курочкиным, в его доме, и спал пьяный на лавке с десяти вечера до восьми утра…

– Да, вот это – в его пользу… – протянул Муратов, как бы даже с сожалением, что это обстоятельство наличествует в деле и мешает замкнуть круг на фигуре Авдохина. Он открыл папку на тех страницах, где были показания собутыльников Авдохина, и вновь перелистал их.

– Курочкин Иван… Курочкин Василий… Копылов… Лесник? Дроботов, совхозный рабочий. Еще Дроботов – Леонид… Братья, что ли?

– Отец и сын.

– Так. Голубятников Матвей… По какому поводу пили?

– Голубятников в вещевую лотерею пылесос выиграл. Взял деньгами.

– Конечно, самогонку пили?

– А то что же.

– Надо, надо самогонщиков покрепче прижать! – постучал Муратов карандашом по столу. – Либеральничаем. За мелочь считаем. Садовое – самое неблагополучное по самогону место. Надо участковому напомнить. Почему материалов на самогонщиков не подает?

Искоренение пьянства было больной идеей Муратова. Сам он не пил ни по каким случаям – ни на праздники, ни в дни свадеб и рождений, не понимал, как это пьют другие, что находят в вине, и, была б его воля, он совсем бы изъял вино из употребления, разрешил бы торговать только морсом и квасом.

– Тоська где? – спросил он, скосив на Щетинина взгляд из-под очков.

– В город переехала. К сестре. Живет с ней в общежитии, улица Труда, восемнадцать. Принята на молокозавод. Счетоводом.

– Давно?

– Переехала с неделю назад. Работает с пятницы.

– Информация к тебе идет хорошо, – одобрил Муратов. – Ты Тоську из виду не теряй, надо быть в курсе всего. Чтоб каждый ее шаг был на учете. В этой линии много еще, много туманного… Надо в ней еще покопаться… поискать, поисследовать.

– Копаюсь, ищу… Сколько уже копались!

– А вот увидишь – только через Тоську и выйдем на преступника… Если не Авдохин, так только она.

Муратов стал подробно излагать, что, по его мнению, следовало предпринять для разработки версии, в которой главной фигурой была Тоська, или Таисия Куприяновна Логачева, бывшая заведующая сберегательной кассой в селе Садовом. Щетинин слушал молча, время от времени вытирая шею и лысеющую голову платком. Муратову казалось, что он предлагает что-то новое, но ничего нового в его предложениях не заключалось, он только иными словами излагал то, что уже говорилось раньше и было уже в том или ином виде предпринято и испробовано.

Щетинину стало скучно. Он отвечал Муратову устало, немногословно, без интереса. Ничего не мог Муратов ему подсказать, ничем не мог помочь. И дело он знал хуже, чем Щетинин, который занимался им непосредственно с первого дня, и думал над ним меньше. Все, что он говорил и предлагал, Щетинин передумал сам уже десятки раз. Десятки раз под самыми различными углами, куда более углубленно, чем Муратов, рассматривал он материалы дела, придирчиво анализируя все факты и фактики, даже самые мельчайшие, микроскопические, – и по отдельности, и в совокупности с общей картиной… Сколько провел он бессонных ночей, сколько было у него вспышек энергии, когда казалось, что – вот она, разгадка, найдена, а потом оказывалось – нет, снова мимо, мимо…

Муратов, хотя и бодрился, заставлял себя быть энергичным, напористым, кажется, тоже, как и Щетинин, понимал, что следствие зашло в тупик, топчется на месте…

Однако ему было легче, чем Щетинину. Муратов занимался делом лишь в порядке шефства, контроля, помощи, а ответственность за следствие нес Щетинин, и эта ответственность лежала персонально на нем, и лежала не просто, а тяжким грузом…

В паху у Щетинина глухо, исподволь ныла тупая боль. Проснулся старый его недуг – грыжа, из-за которой, собственно, он и попал в работники уголовного розыска двадцать с лишним лет назад. Медкомиссия военкомата не сочла возможным направить его на фронт в действующую часть, оставила в тылу. «Будете выполнять работу, которая тоже важна и необходима для страны», – сказали Щетинину. Когда война кончилась, он сделал было попытку вернуться в город, к прежней своей профессии – настройщика музыкальных инструментов. Но от старого своего дела он уже поотвык, потерял к нему интерес, а в новое втянулся, обмялся в нем, и шло оно у него неплохо – начальство хвалило, ставило в пример… Жилось в послевоенные годы нелегко, особенно в городе, пострадавшем от военных действий, в районе же с продуктами было легче; к тому же Щетинин успел обжиться, благоустроиться: купил старый дом, отремонтировал его, развел сад, пчел…

Дело в разбухшей рыжей папке, что перелистывал Муратов, поначалу казалось простым и легким. И следователь областной прокуратуры, и оперативные работники, прибывшие из области на подмогу районному угро в связи с происшествием в Садовом, были уверены, что не пройдет и трех-четырех дней, как все будет распутано и кончено. И не такие дела удавалось распутывать и приводить в кратчайшие сроки к полной ясности. Однако прошло и три, и четыре дня, а там и полмесяца, месяц, а происшествие не только не обретало ясности, но, наоборот, по мере того как оказывались несостоятельными первоначальные догадки, становилось все более непонятным, загадочным и темным. Как водится в подобных случаях, рвение в участниках расследования постепенно стало угасать. В начале второго месяца, так ни до чего и не докопавшись, уехали назад оперативники из области, заявив, что раз за дело ответственна прежде всего районная милиция, пусть она его и завершает. Оставшаяся группа растаяла еще быстрее, другие, новые происшествия отвлекали людей, и в конце концов дело, с которым не мог сладить целый отряд опытного, умелого народа, лишь формально осталось за областной прокуратурой, а в действительности повисло на одном Максиме Петровиче Щетинине да на его помощнике, прикрепленном к нему студенте-практиканте юридического факультета Косте Поперечном…

Ох, как был недоволен Максим Петрович тем, что садовское дело закрепили за ним! Известно, что получается с такими безнадежными делами! Они так и остаются нераскрытыми, но следователя бесконечно теребят, поминают на всех совещаниях – и в районе, и в области, страдает служебная репутация… Нераскрытое дело! Да еще какое! А что он может? Он, Максим Петрович Щетинин, не волшебник, не ясновидящий, самый обыкновенный нормальный человек. Некрепкого здоровья, в том возрасте, когда уже в тягость ночевки вне дома, тряская езда в грузовиках, на подводах, на мотоцикле… Скорей бы уж в отставку, на пенсию… Возился бы с пчелами, садом, удил бы рыбу, а вечером пил бы с женою чай – со своим медом, со своим вареньем…

Муратов держал в руках паспортную книжку, приложенную к делу в особом конвертике. Щетинин знал – сейчас Муратов вздохнет и скажет: «Жаль, нестарый еще был мужик!»

Муратов вздохнул и сказал:

– Во, как бывает! Жаль… И лет ему еще совсем немного было… Бедолага! Приехал в гости, а угодил под топор.. Артамонов Серафим Ильич, – прочитал он, как читал до этого не один раз, разглядывая паспорт. – Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый… Так родственники и не отыскались?

– Нет, – покачал Щетинин головой, – совершенно одинокий человек. Жена умерла пять лет назад, детей не было, последние полгода жил в Ялте, снимал комнату в частном доме…

– Знаю, знаю… вот прописка. Вот что, – сказал Муратов деловито, откладывая паспорт, уже больше его не интересовавший. – Я и раньше тебе говорил – надо в Садовом, через жителей. Уверен, голову на плаху кладу, – местные знают больше, чем официально показывают… Это ведь не город, где за угол свернул и – всё, затерялся, ищи-свищи!.. Не может этого быть, чтобы ни один глаз не видел, ни одно ухо не слыхало, ни один нос не почуял. Просто боятся говорить, отместки боятся. Та бабка – как ее? Ганя, что ли? – что напротив Изваловых живет, наверняка кое-что знает. Помнишь, как она затряслась, побелела аж вся, когда ей допрос устроили? Помнишь, как она крестилась, слова вымолвить не могла и все путала, путала? Показала, что в девять уже спать легла, а часов у ней нету, откуда она могла время знать? То не слыхала ничего среди ночи, а то будто все же слышала, как у Изваловых собака брехала…

– Понятно, отчего перепугалась, – ответил Щетинин вяло, снова притягивая к себе «Огонек» и тут же отодвигая его еще дальше, чем он лежал. – А другие на допросах не пугались? Не путали? Кому приятно… Деревня в общем тихая, никаких особо громких происшествий – и вдруг такое событие! Милиция, всякое начальство понаехало, – шутка? Бабка неграмотная, отродясь под следствием не была, а тут – на́ тебе: и слова ее записывают, и с толку нарочно сбивают… Перепугаешься!

– Все это так, все это так… Но надо, брат, надо среди людей послушать… глас народа, так сказать… Парень этот твой, как его? Продольный? Где сейчас, что делает?

– Поперечный, – поправил Щетинин. – Это его наши ребята так нарочно, за рост. Два метра без малого. В Садовом он, уже вторую неделю. Именно с этим заданием…

– Ну, что он собрал?

– Да ничего пока. Было бы что интересное – прискакал бы, он парень шустрый.

– Смешной он какой-то… Рукастый, идет – ногами загребает…

– Это ничего. Зато башка варит. Культурный. Журналы читает. Про все может рассказать – и про снежного человека, и как дельфины меж собой разговаривают… башка!

– Скажи, пожалуйста, какой эрудит! – чуть усмешливо сказал Муратов, ерзая в кресле и расстегивая под галстуком воротничок форменной рубашки: духота допекла-таки и его. – Значит, он все же есть, снежный человек? Вот бы с кем я сейчас местом поменялся! И что это лето такое знойное? Скажи, ведь и ночью спасения нету, ворочаешься, простыня липкая, словно в клею, голова пухнет… Прошу-прошу жену – сделай, пожалуйста, квасу, сделай окрошку, а ей, видишь ли, лень возиться, наварила неделю назад вот такую кастрюлищу борща, и каждый божий день – борщ, борщ! А он мне в глотку не лезет – жирный, мясной… Смотреть на него не могу! У тебя, я знаю, жена мастерица… небось сегодня – окрошка?

– Окрошка, – сознался Щетинин, не удержав улыбки, и с удовольствием представил, как придет сейчас домой, обмоется во дворе под душем, а потом на обвитой зеленью веранде с влажным от поливки дощатым полом станет хлебать молочно-белую от сметаны, алеющую кружочками редиски окрошку из выдержанного в погребе кваса и такую холодную, что тарелка даже покроется по ободку и снаружи мельчайшими бисеринками влаги…