"Иехудит Кацир. Шлаф штунде " - читать интересную книгу автора

троюродным братом, но рот ее вытягивался в тоненькую ниточку всякий раз, как
только поминали его имя, а дедушка сердито бурчал: бездельник! Мы не знали,
за что они его не любят: то ли за то, что он такой бедный, то ли за то, что
пытался однажды стать оперным певцом в Париже, то ли по какой-то другой
причине, о которой мы не могли даже догадываться, - и, главное, почему,
несмотря на все это, все-таки радушно принимают его, и бабушка угощает его
чаем со своими тортами, и он пьет чай и ест торты, и причмокивает толстыми
красными губами, и вновь и вновь рассказывает - и глаза у него при этом
влажнеют от тоски, - как он был студентом консерватории в Париже, и жил в
крошечной каморке в мансарде, без душа и без туалета, на площади Республики,
и за целый день довольствовался половинкой багета, намазанного маслом, но
каждый вечер - ровно в семь часов - надевал свой единственный выходной
костюм и галстук-бабочку, душил щеки одеколоном и отправлялся в оперу. Там
он стоял под украшенной цветами и ярко освещенной аркадой и ловил отдельные
звуки, выпархивавшие в открытые окна и ласкавшие статуи муз и карнизы с
ангелами. И в антракте каким-то образом ухитрялся смешаться с публикой и
проникнуть внутрь, поскольку билетов уже не спрашивали, отыскивал свободное
местечко на одном из верхних ярусов и с разрывающимся от восторга, рыдающим
и влажным, как скомканный носовой платок, раненым сердцем слушал последние
акты самых известных в мире опер. Тут дядя Альфред обычно вставал и начинал
раскачиваться, как ванька-встанька, из стороны в сторону, обхватывал своими
толстыми пальцами спинку кресла и разражался арией из "Риголетто", или из
"Травиаты", или из "Женитьбы Фигаро" - голос его был густым, душистым и
сладким, как тот чай, что он только что пил, и лишь перед самым концом
начинал скрежетать и скрипеть, будто им водят по стеклу, - тонкие руки
бабушки спешили хлопнуть несколько раз друг об дружку, а дедушка опускал
взгляд на четырехугольник ковра и смущенно бормотал: браво, браво!.. Мы не
знали, по какой причине дядю Альфреда выгнали из консерватории и почему он
не сделался великим певцом в парижской опере, а бабушка ни за что не
соглашалась посвятить нас в эту тайну и только еще сильнее сжимала тонкие
губы, как будто стоило ей на секундочку разжать рот, как оттуда выскочит
громадная страшная лягушка. Дядя Альфред садился и вздыхал, и вытирал свой
яркий, как клубника, нос мятым платком, который вытаскивал из левого кармана
пиджака, затем протягивал нам руки, приглашая нас оседлать с двух сторон
подлокотники кресла, и придерживал нас, обхватив за бедра, и принимался
рассказывать про кафе Монпарнаса и Монмартра, служившие местом встреч
писателей, артистов и студентов, и изо рта у него вылетали странные, красиво
звучавшие имена, каких я прежде не слышала нигде: Сартр и Симона де-Бовуар,
Кокто и Сати, Пикассо, - и тут он гладил тебя по волосам и говорил: ты тоже
будешь когда-нибудь художником. И вел свою ладонь дальше, по твоей шее и
спине, прибавляя: или писателем. А затем перемещал пухлую белую руку на твою
ногу, торчавшую из коротеньких штанишек, уточняя: или музыкантом. И
продолжал барабанить пальцами по твоему голому гладкому колену, будто играл
на рояле, а мне никогда не говорил ни слова. Он не мог знать, что однажды в
душный и трепещущий полдень самой середины лета мы будем стоять здесь, на
старом кладбище у подножья Кармеля, оборотившись смущенными спинами к его
памятнику, на котором позолоченными буквами - по его желанию - будут выбиты
слова "Песни о земле" Густава Малера, написанной на стихи средневековых
китайских поэтов: