"Иехудит Кацир. Шлаф штунде " - читать интересную книгу автора

что в классе вам объяснили, что женщины беременеют от этого, а ведь когда ты
моешь руки, это все течет по трубам вместе с водой и вливается в море, а в
море купается столько женщин, и это может попасть им под купальники, и
вообще не все ведь стекает в раковину, ведь из миллионов маленьких семян
наверняка хотя бы двадцать или тридцать остаются у тебя на руках, и потом,
когда ты едешь в автобусе на баскетбол или к своим скаутам, это пристает к
деньгам, которые ты отдаешь водителю, а через его руки - к тем билетам,
которые он отрывает для девочек и женщин всех возрастов, и потом они
приезжают домой и идут в уборную, и берутся там за туалетную бумагу, и вот
это уже у них внутри, а они даже ни о чем не подозревают, и теперь по улицам
ходят тысячи женщин с твоими младенцами в животах, и не только у нас в
стране, но и в других местах, поскольку семя наверняка может переноситься
морскими течениями и достичь даже берегов Европы. Искорка тайной гордости
сверкнула на миг в твоих глазах, но тут же потухла. Некоторое время я сидела
молча и обдумывала услышанное, грызя сухие сосновые иглы. Это и вправду было
нешуточное дело. Ты тем временем подбрасывал сосновые шишки, пытаясь попасть
в ветку напротив: трах, трах, трах! И вдруг меня осенило! Я вскочила и
побежала на кухню, выдвинула ящик возле раковины, в котором бабушка хранила
всякие необходимые в хозяйстве вещи: спички, пластыри, круглые резиночки, -
вытащила несколько полиэтиленовых пакетиков для завтраков (бабушка
упаковывала в них бутерброды, когда мы ездили по субботам инспектировать
дома отдыха), бегом вернулась и отдала их тебе: делай так, чтобы все
оставалось в них, и зарывай их в землю! С того дня с твоего лица исчезли и
тревога, и гордость. Мы снова были товарищами и играли в прежние игры,
только иногда ты вдруг замирал и начинал смотреть на меня долгим странным
взглядом, а я ночью прокрадывалась в кухню и считала пакетики, чтобы узнать,
скольких не хватает, а потом выходила босая в душистую темноту рощи и среди
мрака вершин, стрекотания цикад и таинственных шорохов и завываний
отыскивала места, где грудились сухие сосновые иглы и земля была рыхлой,
разрывала ее пылающими от любопытства и ужаса руками, вытаскивала пакетики
из их могилок и подолгу разглядывала при свете луны странную жидкость.
Однажды ты присоединил к нашим зарытым в роще сокровищам маленькие помятые
книжицы, сказав: больше я в этом барахле не нуждаюсь! Я сам могу придумать
рассказы поинтересней. И я сказала: ты, наверно, будешь писателем. И тут же
вспомнила, что дядя Альфред уже сказал это раньше меня. Мы разодрали глупые
книжки на части, на отдельные листы, и уселись вырезать из них слова,
особенно самые-самые нехорошие, и составлять анонимные письма с ужасными
угрозами в адрес банды разбойников, обосновавшейся в подвале супермаркета, а
также госпожи Беллы Блюм с почты, не забывая при этом грызть шоколад,
который ты еще раньше утащил у бабушки из ее тайных запасов, - она прятала
его от нас, чтобы печь свои торты, и у него был привкус миндального сиропа.
И вдруг ты коснулся моего лица кончиками пальцев, как будто хотел стереть с
него шоколадные усы, зашел мне за спину и стал писать на ней медленно, слово
за словом: я о-ч-е-н-ьо-ч-е-н-ьл-ю-б-л-ют-е-б-я, - а потом с силой обнял
меня. Ты лег на диван, а я легла на тебя, лицом в нежную тень, что между
плечом и шеей, в запах крахмала от твоей зеленой рубашки, и твои влажные
пальцы стали гладить мой затылок, трепетно и нежно перебирая мои волосы. Мы
лежали неподвижно, слитые воедино, почти не дыша, и только сердца наши
куда-то рвались, как кони на бешеных скачках, я осторожно гладила твое лицо,
будто лепила его заново, гладила твои светлые кудри, и гладкий лоб, и веки,