"Анаис" - читать интересную книгу автора (Лене Паскаль)

Паскаль Лене Анаис

I

Жизнь порой напоминает роман, что верно то верно. Если и существует некий Бог, который развлекается тем, что сочиняет подобные истории, – значит, одним плохим автором больше, и вопросы метафизики тут ни при чем.

Но мы! Мы, герои наших собственных приключений! Неужто миллионы лет эволюции ушли на то, чтобы породить это чудо природы – меня, вас?! Скажите пожалуйста! Черви мы земляные, сто раз об этом говорено. Мыслящие, правда, но от этого не легче.

Вот я и сказал, что собирался. Остальное – просто болтовня, как вы уже догадываетесь. Сотрясение воздуха. Если слишком резко задрать голову, ударишься макушкой. У бытия очень низкий потолок. Правда, нам размалевали его в голубой цвет, назвали «лазурью» – почему бы нет? Что ж, попробуем! Попробуем еще раз!

Начнем с обстановки. Что вы скажете о заправочной станции на обочине магистрали? Затасканно? Жизнь почти постоянно подсовывает нам самые затасканные вещи. Невероятные скидки. Полная распродажа. А распродать все подчистую никак не получается, вот черт!

Итак, за несколько километров до Авиньона я остановил у бензоколонки взятое напрокат транспортное средство. Первый раз после Парижа залил полный бак. Расход горючего всего пять литров на сто километров! Гидроусилитель руля, кондиционер, а если случится поцеловаться со столбом, из руля выскочит накачанная гелием подушка и унесет в лихаческий рай вашу душу, отягощенную тяжкими грехами.

Это просто к слову. Пока доживешь до моего возраста, душу уже давно потеряешь. Чем дальше продвигаешься по жизни, тем груз твой становится легче. От моей души остались только «настроения», с которыми вам еще придется столкнуться, и не раз. Предупреждаю: остальные герои этой истории тоже недорогого стоят.

Но вернемся на обочину магистрали № 7. Заправщик проверяет уровень масла. У въезда на станцию ветер крутит, словно флюгер, двойную табличку: «открыто, закрыто». Но шутка никого не смешит, машины послушно дожидаются своей очереди.

Здесь есть магазинчик, где можно раздобыть основные жизненные блага: плюшевых зайчиков, бретонское печенье, порнографические журналы, продающиеся со скидкой, если сразу взять шесть или восемь. Кофейный автомат (кофе с молоком, в чашке, в стаканчике и т. д.) предлагает также чай, какао, мясной бульон. Пусть будет «чай с лимоном»! Анализ мочи, собранной в картонный стаканчик, выявил повышенный уровень сахара, но это обычная история.

Необычная история только начинается: человек, которого не заметили ни вы, ни я – он убирал в холодильник пиво и минералку, – вдруг оставил свои банки и подошел, назвав меня по имени.

Я плохой физиономист. Я способен узнавать людей, только если они соблаговолят явиться мне в привычной обстановке: сборщик налогов – вслед за своими извещениями, сенегальский стрелок – в саванне, Джоконда – в Лувре, а боевые мои спутники – ну уж нет, в самом глубоком забвении! В том числе и те, кто не служил, попрятался или откосил, но все же вспоминают «старые добрые времена» – свои, конечно, но только не мои!

И вот как раз один из них бросается на меня, точно мерзкая зверюга из «Чужого»: «Винсент! Ну как же! Ты что, не помнишь Винсента?»

Он брызжет слюной, дружески тряся меня за плечи. Я молчу, я еще надеюсь. Да что там! Прошлое всегда тебя догонит. Сколько трупов зарыто под земляным полом моего погреба? А вашего?


Вот видишь: торгую бензином и жвачкой. Прощайте, былые надежды! Землю я не перевернул, всего лишь заливаю горючее в бак, но все-таки оно вертится. Никакой поэзии, конечно, но жизнь как жизнь… (Он: радушен и излучает благодать, словно святой с календаря.)

Зачем еду в Авиньон? Ни за чем, просто так. Я, так сказать, в отпуске… (Я: никакого желания разговаривать. В конце концов этот Винсент вернется-таки к своим бензоколонкам. Не пора ли сдавать кассу? Выручку-то надо подсчитывать.)

Но ведь у нас же есть персонал, а как же! Заправщица, которая может вести дела в наше отсутствие. Ах, поговорим, поговорим еще! (С террасы кафе, куда он меня утащил, он приглядывает за своими насосами, надзирая за собственным процветанием.)

«Я проследил твой творческий путь, – восторгается он. – Ни одной книги не пропустил. Несколько раз хотел тебе написать, но ты, небось, получаешь столько писем, ты, должно быть, просто нарасхват!»

Какие письма? Неужто он полагает, будто весь мир, затаив дыхание, ожидает выхода моего нового романа, или же он просто смеется надо мной? Скорее всего, и то, и другое. Винсент соткан из напыщенности и громких фраз. Да, это я припоминаю. Плевать он хотел на весь мир, и не настолько он глуп, чтобы в самом деле верить в свои бредни. Вообще-то он вовсе не глуп. Но это сильнее его: три-четыре раза в день на него накатывает очередной приступ энтузиазма. От него несет пафосом, как от иных – обильным потом. Он всех достает, но ему прощают, потому что видят: он не может иначе. Так у него организм устроен. И потом, он говорит о себе подобных только хорошее. Слишком много хорошего. Мы гораздо чаще делаем обратное, не так ли?

Я говорю о нем в настоящем, потому что он совсем не изменился, наш Винсент: ни одной лишней жиринки, ни одного седого волоска. На вид такой же, что и был, словно помидор, забытый на все лето в ящике для овощей. Но если пырнуть его ножом, сок, конечно, брызнет, и станет ясно, что он сгнил.

Как блестящий выпускник исторического факультета стал заправщиком? Мне придется немного подождать, чтобы узнать об этом, так как Винсент хочет сначала выпытать у меня мою историю, полную приключений. На первый взгляд, интересно: «писатель» – это вам не абы кто. Но если взвесить как следует, его путь гораздо оригинальнее моего.


Ему претило быть собственником. В двадцать один год он получил наследство от родителей, которых, можно сказать, и не знал, и оказался владельцем неплохого состояния в недвижимости, акциях и т. д. Но богатство столь мало его интересовало, что он даже не подумал о том, чтобы его разбазарить. За него это сделали другие. Нотариусы, поверенные, бухгалтеры избавили его от этой обузы. Тем не менее сии разумные люди оставили ему средства на безбедную жизнь, предоставив возможность не затевать против них муторные судебные разбирательства. Когда я повстречал Винсента в конце шестидесятых, он уже владел только квартирой на авеню Анри-Мартен, в которой жил в самом раннем детстве. Но и эти две большие гостиные, пять спален, ковры от «Испаган», резные комоды – были ему в тягость. Он не мог спать там один. Он проводил бессонные ночи, приглядывая за лепниной на потолке. Он ожидал, что рано или поздно какой-нибудь гипсовый блин свалится ему оттуда на голову: обычное дело, это даже нормально, ведь когда ему было около трех лет, таким образом он жестоко разделался с отцом и матерью. Понятное дело, это со всеми случается. Но обычно никто от этого не умирает, даже родители, и лепнина на потолке никого не тревожит.

Винсент предложил мне жить у него. До того он приютил у себя двух девиц. Те надолго не задержались: посчитали своим долгом исчезнуть, прихватив столовое серебро и картину Коро, полвека висевшую в прихожей. Винсенту было плевать на чайные ложки бабушки и «Купальщиц», приобретенных некогда дедушкой. Он просил только об одном: чтобы с ним разделили его скуку и странные угрызения совести. Он хотел, чтобы ему внимали: такова была плата за жилье. Ничего интересного для двух девиц. Слишком просто. Винсент за ними не ухлестывал. Ему даже в голову не приходило войти в ванную, когда они принимали душ. Ничего такого не было. Винсент бы себе не позволил. Возможно, когда-нибудь, но не теперь. Ему еще предстояло замолить массу грехов. И нелегких. Между ним и Предвечным существовал тяжелый конфликт. Эта «особенность натуры» – прошу прощения за эвфемизм – вызовет серьезные последствия. Но я расскажу об этом в своем месте.

Вообще-то Винсент любил девушек. Он не был ни глуп, ни некрасив. Избавившись от навязчивых идей, он мог бы стать занимательным собеседником и даже разорившись, выглядел рядом со своими товарищами набобом. Но с девушками у него не хватало смелости. И потом, он умудрялся заваливать все свои начинания. Ему удавалось сдавать экзамены только в конце года. Тогда, стоя перед экзаменационной комиссией, он чувствовал себя в своей стихии: в положении обвиняемого. И его оправдывали за отсутствием состава преступления. На какое-то время ему становилось лучше: прегрешение не так над ним довлело. Но затишье наступало только на время каникул. С нового учебного года все начиналось сначала. Так он дотянул до госэкзаменов. Когда Винсент занял лишь третье место по сумме баллов, он вменил себе в вину, что не вытянул на первое. А никаких экзаменов и аттестаций впереди уже не было. Пустота. Каинова могила. Как раз в то время я и потерял его из виду.


Думаю, вам понятно, что я предпочел бы вообще его не встретить, в Авиньоне или где бы то ни было еще. От Винсента так несло виной, что вскоре я и сам пропитался этой дрянью. Или же то был запашок моих собственных угрызений совести. Сколько бы лет ни прошло, он уже не исчезнет.

Я знал, что, если втянусь в совместные воспоминания, не удержусь и спрошу у Винсента, что сталось с Анаис. Он ждал моего вопроса, я уверен. Ему было до лампочки, зачем я приехал в эти края. Да, конечно, театральный фестиваль. Играют мою пьесу. Что бы стало с культурой без меня? Беспросветный тысячелетний мрак обрушился бы на наши головы. Новое Средневековье! Но Винсенту все нипочем. Он сам состряпал себе свое Средневековье на заказ: работа на бензоколонке во искупление грехов. Вот что важно. Пока он меня, понятное дело, расспрашивает, делая вид, что его интересует пьеса, представленная на фестиваль. Это наверняка «шедевр», и он едва меня слушает. Он ждет. Я уверен, он ждет. Придется выдать ему вопрос, который вертится у меня на языке. Единственный вопрос, который имеет значение для нас обоих. Наша встреча столь невероятна, даже нелепа, такой случай – он, я, эта заправка, неужто же я не ухвачусь за возможность узнать о том, что произошло тридцать лет назад, после того как я уехал с авеню Анри-Мартен?

– А что сталось с Анаис? Не знаешь?

Ну вот! Дождался. Он смотрит на меня со снисходительной улыбкой и молчит. Повторить ему вопрос? Или ему так уж приятно слышать, как я произношу это имя? Ведь он тоже был в нее влюблен. Больше, чем кто-либо из нас. Хотя так в этом и не признался. И ничего от нее не получил. А ведь что скрывать, многие вкусили от ее щедрот.

– Анаис? – переспросил он наконец. – Ты ее еще помнишь? Столько лет прошло!

Я молчу, и он продолжает удивленно:

– Я думал, она была для тебя лишь мимолетным увлечением, одной из твоих бесчисленных побед.

Я упорно молчу.

– Да чего там, ни одна девушка не могла тебе отказать, – добавляет Винсент.

– Но Анаис никогда никому не отказывала, – заметил я человеку, который ни разу не посмел ничего у нее попросить.

Решительно, Винсент совсем не изменился: непременно всунет вам в руки плеть, чтобы высечь себя. Как можно быть таким занудой? Еще и простодушным! В итоге сам потом злишься на себя за то, что его обидел. Может, он этого и добивается? Конечно! Его невозможно не задеть, не унизить, так что в конце концов он оставляет вас наедине с угрызениями совести.

– Анаис всегда была легкомысленной девушкой, – соглашается он с грустной улыбкой.

– Она уступала, как говорится. Не умела отказывать. Но она ни разу никому не отдалась – по-настоящему.

– Даже тебе? Да ладно, – подначивает он.

Я тотчас пожалел о своем добром порыве. Какая сволочь этот Винсент! Сегодня, как и всегда, являет собой живой упрек. Можно подумать, он поджидал меня все эти годы на своей бензозаправке с порножурналами, чтобы продемонстрировать всю ничтожность своего нынешнего существования. А кто виноват? Весь мир, конечно! Все человечество! Допустим. Но я, лично я, здесь ни при чем. Мне до этого нет никакого дела! Я всего лишь хочу, чтобы он рассказал мне об Анаис. Даже если сам мало что знает. Она наверняка больше не появлялась на авеню Анри-Мартен после того как оттуда уехали я и Жером. С чего бы ей туда возвращаться? К одинокому Винсенту? Ради квартиры? Ради более-менее спокойной жизни, которую она могла бы там вести? Это было не в ее духе. Для нее в конечном итоге важнее всего была страсть к приключениям. Она была легкомысленной девушкой, всегда готовой последовать за первым встречным, пусть даже на следующее утро приходилось плестись обратно, шатаясь от усталости и дыша перегаром. Пускай! Нам не было от этого плохо. Таковы правила игры. Но не для Винсента, конечно. Он этой игры никогда не понимал. Он понимал ее по-другому. Он чувствовал, что и в этом кроется какое-то несчастье. Он не умел отдаваться наслаждениям. Он этого не хотел. Он должен был, взломав замок, открыть ларчик, порыться там, так и не посмев ничего взять. Он взглянул на часы и сказал:

– Я через два часа освобожусь. Приезжай! Поговорим об Анаис, если хочешь.

– Хочу, – признался я.

– С возрастом ты стал сентиментальным, – притворно удивился он. И добавил с таким же внезапным и просчитанным вдохновением, какими были все его душевные порывы: – Давай встретимся часов в десять, если ты до этого времени дотерпишь. Об Анаис надо говорить с наступлением ночи, в тот час, когда она просыпалась.

– Ты прав, – согласился я против воли, – в тот час, когда она просыпалась.


Мы встретились у папского дворца. Он припарковал машину в нескольких кварталах от этого места. Мы выехали из города и около часа просто катались. Я не спросил, куда он меня везет, предоставив ему спокойно завершить постановку. Я ведь приехал в Авиньон ради театра? Я получу, что хотел. Так мне и надо: не стоило заговаривать об Анаис. Но Винсент, конечно, и без моей воли вывел бы меня на этот разговор.

С Винсентом всегда было сложно. Для него, как и для всех, кратчайшее расстояние между двумя точками – скорее всего, прямая, но даже это простое решение задачки он непременно обставит необычайно торжественно. Чтобы выпить стакан воды или сходить в туалет, ему нужна один бог знает чья санкция. Вот он какой, Винсент. С ним все становится странным, парадоксальным и невозможным.

Он поставил машину между двумя полуприцепами. Там были еще грузовики, несколько больших мотоциклов. И больше ничего. Только эта стоянка у края проселка, уходившего в пустырь, словно пирс в море.

Винсент увлек меня на другую, еще более узкую тропу. Она излучала неясное сияние млечного пути, указывая нам направление. Занавес рощицы вдруг раздвинулся, и на фоне черной безлунной ночи нарисовались черные очертания небольшого домика. Винсент знал, куда шел. Это место явно было ему знакомо. И я с легкой душой пошел за ним.

На пороге я увидел, что сквозь жалюзи на окнах по обе стороны низкой двери просачивается неяркий свет.

Над бревенчатым баром в глубине зала висела гирлянда разноцветных лампочек: вот и все освещение. Похоже на рыжеватый отсвет угасающих углей. Стены были покрыты толстым слоем гари, сигаретный дым стелился плотными слоями. Создавалось впечатление, будто ты попал в камин.

За столами крашеного дерева и пластика сидело человек тридцать. Кое-кто молча приветствовал Винсента, но никто с ним не заговаривал. Возможно, их смущало мое присутствие: едва открылась дверь, ворвавшийся воздух развеял все разговоры.

Тут были только мужчины. Винсент указал мне на железные табуреты, поставленные один на другой в углу зала. Посетители потеснились, дав нам место за столом. Ножки их стульев ободрали пол.

Кто-то поставил перед нами два стакана и кувшинчик вина. Шум голосов возобновился, став еще гуще, чем дым сигарет. Значит, именно здесь, в этой забегаловке для дальнобойщиков Винсент решил предаться воспоминаниям об Анаис. Шутник, однако! Но Винсент никогда ничего не делает без веской причины, а эти «веские причины» образуют головоломки из бессчетного числа мелких дребезг. Значит, он, как раньше, вынуждает меня раскладывать пасьянс – ладно! Пока я ломаю голову, он живет, ликует – ему того и надо.

Между баром и первыми столиками – пустое пространство примерно три на два метра. Один мужчина бросил партию в кости и свой графинчик вина. Скрылся за стойкой и вышел, неся в одной руке табурет, а в другой – гитару. Сел лицом к посетителям и спиной к бревенчатому бару. На нем были джинсы, подчеркивавшие худобу его ног. Ему вряд ли было больше сорока, но лицо и руки приобрели цвет и даже вид сушеного мяса, от которого оставили совсем немного, отрезая по кусочку. Нож прошелся возле самых костей. Он наклонил голову вплотную к гитаре и, словно перешептываясь с ней, взял несколько аккордов. Затем выпрямился, некоторое время разглядывал облака дыма, поднимавшиеся к потолку (так изучают небо, перед тем как отправиться на прогулку), и вдруг, без всякого предупреждения, резко ударил по струнам.

Шум голосов утих.

– Она выйдет оттуда, – шепнул мне Винсент, указывая пальцем на маленькую дверь позади бара.

– Кто «она»?

– Да Анаис же!

Он нарочито уставился на дверь – крышку волшебного ящика, откуда выскочат Пандора и ее дары. Из-за этого он пропустил редкое зрелище – выражение моей физиономии, причем почти задаром. А он бы за это и гроша ломаного не дал. Одно лишь имя, простое имя «Анаис» – и я уже пришпилен, словно бабочка, к фанерке его капризов. Аж дыхание перехватило.

Дверь распахнулась. Появилась молоденькая девушка – черноволосая, с огромными глазами, в которых словно поместилась вся глубина неба, и красивая, тоненькая, гибкая. Бедра являются взгляду из оборок красной юбки. Округлые руки – словно ручки амфоры. Пальчики теребят яркую ткань, и она вскипает над щиколотками. Когда ножка топает об пол, белая молния обнаженной лодыжки вспыхивает в облаке юбок. Да, это могла бы быть Анаис. Они похожи. Но гроза настигла меня тридцать лет назад, а молния никогда не попадает дважды в одно и то же место.

Винсент насмешливо смотрит на меня. Это ему не идет. Когда у человека так мало мозгов, как у него, лучше и не пробовать насмехаться. Дело даже не в уме. Есть ведь люди, которые постоянно забывают свой плащ в раздевалке или вечно берут чужой!

– Ты что, издеваешься?

– Это Анаис, – твердит он. – Неужто не видишь?

– Она очень красива и, если ты настаиваешь, немного на нее похожа.

– Она похожа на саму себя. Это Анаис.

– Я не привык спорить с больными, – оборвал я разговор. Он посмотрел на меня с искренним удивлением. Затем принялся разглядывать танцовщицу фламенко, стараясь, должно быть, взглянуть на нее моими глазами и понять, почему я не узнал Анаис, нашу семнадцатилетнюю девчушку Анаис. И снова не сумел отыскать свои вещи в раздевалке. Бедный Винсент! Он не смеется надо мной. Кажется, он и впрямь повредился в уме. Я попытался ему улыбнуться. В дружбе, как и в любви, его вечно преследовали неудачи. Он бросался на людей, а люди старались поскорее отделаться от этого бесноватого.

По крайней мере, пока он смотрит на танцовщицу, он сидит молча. Юбка, голень, бедро составляют весь разговор для него, для меня, для тридцати парней, которые таращат глаза, слезящиеся от дыма их собственных сигарет.

Однако на меня действительно нахлынуло воспоминание об Анаис, как чувство благодати, которые через все эти годы переходило от одной девушки к другой. Я снова ощутил что-то такое, что не могу ни объяснить, ни описать, и это что-то, действительно, могло исходить только от Анаис. Если Винсент потерял рассудок, то и я был не менее безумен, чем он. Неужели чувство, которое только что пробудилось во мне, это волнение, не относящееся к прошлому, а принадлежащее к самому что ни на есть настоящему, обладая всей его реальностью, не покидало меня все тридцать лет? Неужели оно не менялось?

Ну что ж! Красивая девушка виляет бедрами, показывает ножки, поигрывает глазками, подкрашенными тушью, – и вот уже тридцать мужиков, враз протрезвев, тридцать шоферюг стоят на коленях перед своим идолом, оцепенев от волнения, готовые поклясться, что не притронутся своими грубыми лапами к этому восхитительному воплощению желания. И что же? Прежде чем взломать дверь, желание всегда придает себе учтивый вид и вежливо стучится. Тридцать насильников, стоящих на коленях, – на это стоит взглянуть, но это будет продолжаться не дольше положенного.

Смотрите! Смотрите! Едва закончив номер, девушка спешит укрыть за дверью сорок пять кило нежно-розовой невинности. Уф! Хищники зарычали. Они снова упустили добычу. Они упускают ее каждый вечер, так заведено, но берегись! Кто знает.

Винсент бросает на меня вопросительный взгляд. Я знаю, чего он ждет. С чего бы мне ему отказывать? Это действительно была Анаис, хорошо, допустим. Прежний аромат Анаис, неугасающее желание обнять ее и наполнить ее собой, как она позволяла это делать другим, всем своим поклонникам, вообще кому угодно, потому что все на свете могли ею обладать. Кроме тебя, Винсент. Она ни разу не обхватила твою поясницу своими ногами, позволив тебе войти в нее со смехом, со смехом ребенка, который постоянно совершает одну и ту же большую глупость и никогда не устает это делать.

– Вот видишь, – Винсент торжествовал. – Ты тоже узнал ее. Это она, это правда она.

На его простодушие я ответил:

– Так ты знаешь эту девочку?

– Знаю, – заявил он тоном, исключающим всякие возражения.

– Я вижу.

– Что ты видишь?

– Ты даже ни разу с ней не говорил.

– Говорить надо с гитаристом. С ней можно провести час за пятьсот франков. Это он делает ей карьеру.

Моя ошарашенность от такого цинизма наткнулась на иронический взгляд. Так вот на чем он меня подловил! Ну что ж, мой дорогой Винсент, сведем наши счеты!

– И часто ты имеешь дело с этим господином? – поинтересовался я.

– Это для других.

– Откуда мне знать? Ты мог измениться.

– Разве можно измениться до такой степени!?

У меня из груди вырвался смех. Этого смеха Винсент ожидал: я могу насмехаться сколько угодно, его это тоже забавляет. Что ж, пускай!

– Такой человек, как ты, – сказал я, – действительно остается таким, как есть, на веки вечные.

– У Анаис тоже был свой гитарист, – напомнил он мне.

– Не я. И ты прекрасно знаешь, что я об этом думал.

– Да ладно! Вы с Жеромом были два сапога пара, а Анаис возила вас с собой на каникулы на деньги своих клиентов.

– Нет! Не меня.

– Неужели? Может, ты бежал позади машины или спал у кровати на коврике?

– Откуда тебе знать? Тебя-то там не было, мой бедный друг.

– Не так уж это трудно себе представить!


Да, правда, это Жером привел Анаис на авеню Анри-Мартен. Конечно, он стал первым ее любовником, первым в списке, в который каждый вскоре смог вписать свое имя: Анаис говорила «да», а Жером смотрел в другую сторону.

Я уже полгода жил у Винсента. Как я уже сказал, он сам пригласил меня заполнить свое одиночество после отъезда столового серебра и картины Коро. Но со мной квартира все еще оставалась очень тихой. Квартиранта и хозяина с его приступами симпатии разделял коридор в двадцать метров длиной. Я слышал, как скрипит паркет, и прежде чем Винсент появлялся на пороге, успевал создать видимость напряженной и неотложной работы. Книги и словарь всегда лежали раскрытыми. Сверху я разбрасывал тетрадки и листки, сплошь покрытые заметками. Иногда я даже действительно работал.

Наверное, я показался Винсенту слишком молчаливым, и в конце первой четверти появился Жером – как раз вовремя, чтобы подготовить встречу Рождества. Он учился на скульптора в Академии изящных искусств. Он всегда знал, к чему приложить руки. Ничего общего с Винсентом, зубрившим свои учебники по истории, или со мной, страдавшим в то время от жуткой мигрени, вызванной попытками разобраться в «Феноменологии духа». Жером принес с собой веселье. Благодаря проигрывателю и джазовым пластинкам, веселье в наших трехстах квадратных метрах стало бить через край. Он приводил друзей, которые обычно оставались на полночи. Приводил девушек, распределявшихся по спальням и остававшихся до позднего утра. Жером был хороший парень, на свой, особый манер: он бесцеремонно пользовался моей электробритвой и таскал у меня чистые рубашки, но зато охотно давал поносить свои вещи. У него было больше девушек, чем сменного белья. Это были такие же студентки, как мы, или фотомодели из ателье, или африканские официантки из бара, только что открывшегося на улице Бюси. Короче, к часу ночи, вне зависимости от цвета кожи, подружки Жерома становились тем, кем надо. Мне часто было некогда справиться об их именах, и если я что и помню о них, то уж точно не цвет их глаз. Винсент ничего не говорил. Он уходил еще до полуночи и запирал свою комнату на ключ. Играл роль скромного и снисходительного хозяина. Чересчур снисходительного. Удалялся, давая понять, что он здесь лишний. Такова была его манера веселиться. Его собственная манера. Как у людей, которые всех замучают, повторяя при этом: «Только обо мне не беспокойтесь!» Мне это не нравилось. Я не раз всерьез собирался уйти. Черт с ней, с квартирой! Но Винсент угадывал мое раздражение и находил способ вновь завоевать мою дружбу. А Жерома не мучили угрызения совести. Его задачей было пировать и приводить девушек. К тому же Винсент его к тому поощрял и наверняка пользовался этим на свой манер. Вот и все!

Анаис пришла однажды утром, потому что она ничего не делала, как все. Дверь ей открыл я. Было уже совсем светло. Все дрыхли в спальнях или на креслах в гостиных. Анаис была подружкой какого-то «Патрика» или «Патриса», который играл на рояле и которого Жером якобы пригласил к нам прошлым вечером. Я сказал ей, что этой ночью у нас никто не играл на рояле, но она может поискать своего Патрика или Патриса и, если найдет свою собственность среди спящих, разбросанных по всей квартире, может ею воспользоваться. Она быстро нашла свою собственность. Это был Жером.

Она осталась у нас. Вскоре установилось молчаливое соглашение о том, что она – подруга Жерома, хотя непостоянный характер часто перебрасывал свою хозяйку из одной спальни в другую. Винсент смирился с этим отступлением от нашего закона, по которому девушки должны были к полудню собрать манатки. Он, правда, сначала возражал, но Жером пригрозил уйти, если у него заберут «его» Анаис: тут не гостиница, черт возьми! Все могут приходить и уходить свободно, по своему усмотрению. Винсент уступил. Я гораздо позже понял, что он был влюблен в Анаис. Он сам еще об этом не знал. Не хотел знать. Долгое время он боролся с этой очевидностью, как и со многими другими.


Винсент высадил меня перед отелем на рассвете:

– Ты знаешь, где меня найти.

Я не ответил. У меня не было ни малейшего желания увидеться с ним снова. Свои загадки и ребусы он мог оставить при себе: все это туфта, теперь я был в этом уверен.

Он имел наглость представить меня мужику с гитарой. Художник художника поймет, не так ли? И демонстратор девушек сердечно протянул руку известному писателю – в этом сомнения нет – и тайному любителю подростков. Гражданин знал свое дело. И спокойно готовился со мной торговаться. А Винсент на все это смотрел.

Какое отношение это имеет к Анаис, дурак ты несчастный? Да, ей было всего семнадцать, а нам? Жером сколько угодно мог строить из себя донжуана: каждую неделю он писал домой маме, а за чаем съедал пряник, который она пекла для своего мальчика. Ты никогда ничего не понимал. Особенно когда и понимать-то было нечего. Да уж, это было выше твоего понимания!

Мы с Жеромом не заслуживали любви Анаис, ты это часто мне повторял. А еще менее ты допускал мысль о том, что этой любви мог попросить кто угодно и получить ее. Почему ты не сделал, как мы? Ах да! Ты тоже не был на высоте. Никто не был достоин столь чистого существа, ты же знаешь. Анаис думала только об удовольствии. У нее в голове не было никакой иной мысли, никакого расчета, ничего такого. Но «в уме» что-то держишь только тогда, когда вычитаешь или делишь, например, а Анаис не умела вычитать. Для нее существовала лишь «минута». А минута не повторяется, ведь так? Тебе было двадцать лет, и ты уже не верил в такую невинность. Теперь тебе за пятьдесят, но ты все еще не можешь опомниться: лучше бы тебе подумать о другом, да и мне тоже. Анаис хотела жить в объятиях своих любовников, а не в их воспоминаниях.

Ты ни разу с ней не переспал. Она как бы святая, утверждал ты иногда, не от мира сего, юродивая, тебе было бы стыдно воспользоваться ее слабостью. Да ладно! Ты просто знал, что рано или поздно тебе придется обходиться без нее, расстаться с ней до полного забвения, да-да, до настоящего забвения, а на это ты был не согласен. Ты предпочитал сидеть на берегу реки, испытывая жажду, смотреть, как в воду ныряют другие, и надеяться, что они утонут. Я не дал тебе возможности насладиться этим зрелищем, так не рассчитывай что-либо лицезреть сегодня! Страдал ли я прежде и что я почувствовал сейчас, что пробудило во мне воспоминание об Анаис – это останется моей тайной. Занимайся своей заправкой! Не пытайся убедить меня в том, что судьба посадила тебя в засаду за бензоколонкой, чтобы содрать плату с тех, кто, по твоему мнению, отделался слишком дешево! Да что ты об этом знаешь? Что ты можешь об этом знать, если я-то как раз так и не отделался?!


Я пропустил премьеру своей пьесы. Пока актеры мужественно старались подтвердить мое призвание драматурга, я любовался образом вечной красоты, отдающейся за пятьсот франков в кабине грузовика. Я всегда умудрялся проехать в нескольких километрах от собственной жизни.

Режиссер оставил мне несколько записок в отеле. Я позвонил ему днем, сказал, что машина сломалась и я прибыл в Авиньон лишь поздней ночью.

– Кончай мне лапшу на уши вешать! – ответил он раздраженно. – Тебя видели вчера вечером у папского дворца.

– Ладно, я был в Авиньоне. Но мне надо было встретиться с одним человеком.

– Это, конечно, было важнее, чем взглянуть на мою работу, которая, кстати, и твоя!

– Это было… личное дело, – промямлил я.

– Я влез в долги на двести тысяч франков, чтобы поставить эту дурацкую пьесу. Это тоже личное дело?

Я пригласил его пообедать. Пришлось «шутливо» его заверить, что мне «ничего лучшего не остается». Ладно! Он был прав, и я выслушал его упреки. Актеры подошли выпить с нами кофе. Мы поговорили о третьем акте, который все-таки длинноват. Режиссер предложил мне кое-что урезать. Так вот куда он клонил! Я согласился. В моем положении трудно было отказывать.

Романист имеет дело только с самим собой. Но когда пишешь для театра, беспокоишь множество людей. Передо мной сидело полдюжины человек, которым было совершенно наплевать на мои юношеские воспоминания. Я снова подумал о Винсенте. Он запросто мог перемешивать пласты своей жизни и проводить бессонные ночи, глядя на танцовщицу фламенко или, если вздумается, на пару шимпанзе: на следующий день и газойль, и бензин будут продаваться по прежней цене. Этот человек существовал только благодаря тому, что думал о чем-то постороннем, и он выбрал себе подходящую работу. Зато я принадлежал к миру живых. Да, я принадлежал им, живым людям, которые мне доверяли и тратили на меня столько энергии. Я просто-напросто был одним из них. На одну ночь я чуть было об этом не забыл. Их упреки пошли мне на пользу.