"Альбер Камю. Шведские речи" - читать интересную книгу автора

Самое возвышенное творение всегда - как у греческих трагиков, как у
Мелвилла, Толстого или Мольера - будет уравновешивать меж собой реальную
действительность и отказ человека от этой действительности; и то и другое
будут непрерывно колебаться на этих весах, олицетворяющих собой саму жизнь
с ее радостями и трагедиями. И вот постепенно возникает новый мир,
отличающийся от повседневного и в то же время точно такой же; особый но и
обыкновенный, полный первозданной неуверенности, вызванный к жизни - пусть
хоть на несколько мгновений - силой духа и неудовлетворенностью страсти
гения. Это и так и все же не так, мир - ничто и мир - все - вот
двойственный, неумолчный вопль каждого истинного художника, вопль, не
дающий ему успокоиться и закрыть глаза, вопль, который временами
пробуждает к жизни для всех живущих в этом дремотном мире мимолетный, но
ненавязчивый образ реальности, легко узнаваемый, хотя мы никогда раньше с
нею не встречались.
Таким образом, сталкиваясь со своим веком, художник не может ни
отвернуться от него, ни раствориться в нем. В первом случае его голос
будет гласом вопиющего в пустыне. И напротив, если он берет этот мир как
объект изображения, он тем самым утверждает свое собственное существование
в качестве сюжета своего произведения и не может подчиниться реальности
целиком и полностью. Иначе говоря, именно в тот самый миг, когда художник
решается разделить судьбу окружающих, он утверждается как личность. И
никогда он не сможет преодолеть эту двойственность. Он берет из истории
то, что способен увидеть в ней сам, или то, что может сам пережить - прямо
или косвенно,- иначе говоря, ее злободневность в узком смысле этого слова
и людей, живущих сегодня, а вовсе не отношение данной злободневности к
будущему, совершенно непредсказуемому для ныне творящего художника. Судить
современного человека во имя человека, еще не существующего, - это занятие
для пророков.
Художник же может только оценивать предлагаемые ему мифы с точки зрения
их влияния на живого, современного человека. А пророк - от религии ли, от
политики ли - привык судить не относительно, а абсолютно и, насколько
известно, редко лишает себя этого удовольствия. Художник такой возможности
не имеет. Суди он обо всем с абсолютной точки зрения, он неизбежно станет
делить реальную действительность на добро и зло без всяких нюансов и
сотворит из нее мелодраму. А цель искусства состоит, напротив, вовсе не в
том, чтобы диктовать законы или царить над умами; его цель прежде всего в
том, чтобы понять. Иногда оно царит именно потому, что способно понимать.
Но ни одно творение истинного гения никогда не строилось на ненависти и
презрении. Вот почему художник в конце долгих своих блужданий отпускает
грехи, вместо того чтобы предавать анафеме. Он не судит, он оправдывает.
Он - вечный адвокат живого человека именно потому, что тот живой. Он
искренне встает на защиту людей из любви к ближнему, а не из любви к тому
отдаленному, туманному будущему, которое топчет уже существующий гуманизм,
низводя его до судебного кодекса. Великое же произведение в конечном
счете, напротив, сбивает с толку всех судей. С его помощью художник
одновременно воздает почести самому возвышенному образу человека и
склоняется перед последним из преступников. Оскар Уайльд писал, находясь в
тюрьме: "Среди несчастных, заключенных вместе со мною в этом презренном
месте, нет ни одного, кто не находился бы в символической связи с тайной
жизни". Все верно, и эта тайна жизни совпадает с тайной искусства.