"Альбер Камю. Размышления о гильотине" - читать интересную книгу автора

Альбер Камю

Размышления о гильотине

Незадолго до первой мировой войны некий убийца, чье преступление было
на редкость зверским (он зарезал крестьянскую чету вместе с детьми), был
приговорен к смертной казни в городе Алжире. Преступник был батраком,
которого обуял какой-то кровавый бред; преступление отягчалось тем, что,
расправившись со своими жертвами, он еще и ограбил их. Дело получило широкую
огласку. Общее мнение сводилось к тому, что смерть под ножом гильотины
слишком мягкое наказание для такого чудовища. Так думал, как мне говорили, и
мой отец, которому убийство детей казалось особенно гнусным. Отца я почти не
помню, но точно знаю: он самолично хотел присутствовать при казни. Ему
пришлось встать затемно, чтобы поспеть на место экзекуции на другой конец
города вместе с огромной толпой. Но о том, что отец увидел в то утро, он не
проронил ни слова - никому. Мать рассказывала: он с перекошенным лицом
опрометью влетел в дом, бросился на кровать, тут же вскочил - и тут его
вырвало. Ему открылась жуткая явь, таившаяся под личиной напыщенных формул
приговора. Он не думал о зарезанных детях - перед глазами у него маячил
дрожащий человек, которого сунули под нож и отрубили ему голову.
Надо полагать, что этот ритуал оказался слишком чудовищным и не
превозмог возмущение простого и прямодушного человека: кара, которую он
считал более чем заслуженной, в конце концов только вывернула его самого
наизнанку. Когда высшее правосудие вызывает лишь тошноту у честного
человека, которого оно призвано защищать, трудно поверить в то, что оно
призвано поддерживать мир и порядок в стране. Становится очевидным, что оно
не менее возмутительно, чем само преступление, и что это новое убийство
вовсе не изглаживает вызов, брошенный обществу, и только громоздит одну
мерзость на другую. Это столь очевидно, что никто не решает напрямую
говорить об этой церемонии. Чиновники и газетчики, которым волей-неволей
приходится о ней распространяться, прибегают по этому случаю к своего рода
ритуальному языку, сведенному к стереотипным формулам, словно они понимают,
что в ней есть нечто одновременно вызывающее и постыдное. Вот так и
получается, что за завтраком мы читаем где-нибудь в уголке газетного листа,
что осужденный "отдал свой долг обществу", что он "искупил свою вину" или
что "в пять утра правосудие свершилось". Чиновники упоминают об осужденном
как о "заинтересованном лице", "подопечном" или обозначают его сокращением
"ПВМН" - "приговоренный к высшей мере наказания". О самой же "высшей мере"
пишут, если можно так выразиться, лишь вполголоса. В нашем цивилизованнейшем
обществе о тяжелой болезни принято упоминать только обиняками. В буржуазных
семьях полагалось говорить, что старшая дочь "слаба грудью" или что отца
"беспокоит опухоль", ибо туберкулез и рак считались болезнями в известном
смысле постыдными. Тем более это справедливо по отношению к смертной казни,
поскольку все и каждый исхитрялись выражаться на сей счет только посредством
эвфемизмов. По отношению к общественному телу она все равно что рак по
отношению к телу отдельного человека, с тою лишь разницей, что отдельный
человек не станет говорить о необходимости рака, а вот смертная казнь обычно
рассматривается как печальная необходимость, оправдывающая узаконенное
убийство, потому что без него не обойтись, и замалчивающая его, потому что
оно достойно сожаления.