"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

живот.
- Не будет следующего раза! - сквозь слезы отрезала Рыжая Роха. - Не
будет! Слышишь?! У меня уже сил от твоих "разов" нет. После него, - она
ткнула пальцем в люльку, - я закрываю лавку! За-кры-ва-ю! - Рыжая Роха
любила разрезать слова на слоги, как в мясной лавке колбасу на кружочки. -
Не бу-дет!
- Ну уж, ну уж... - захихикал Довид, поглаживая, как лысину, голенище
сапога, насаженного на колодку. - Такие лавки, как тебе известно, Роха,
женщины закрывают только на Девятое Ава, в день разрушения Храма. Так
пожелал наш всемилостивейший Господь. Но будь у Него такая женушка, как ты,
Он велел бы, чтобы лавки со сладостями и пряностями ни днем, ни ночью на
засов не запирали. Кто, как не Всевышний, распекал ленивцев и нашим предкам,
и нам наказал: плодитесь и размножайтесь! Хи-хи...
- И как у тебя, бесстыдник, только язык поворачивается такое говорить!
От сквернословия он у тебя отсохнет или волдырями покроется.
Роха, конечно, догадывалась, почему Довид возражает против предложенных
ею имен: ведь и Зелик, и Нафтоли были его соперниками - сапожниками, то и
дело старавшимися переманить друг у друга заказчиков. Одних только Нафтолиев
было трое, да и других конкурентов - Файвушей и Зеликов (не чахоточных
канторов, а здоровенных мужиков) - в родной Йонаве, маленьком местечке,
прилепившемся к Ковенскому тракту, как осенний лист к частоколу, была уйма.
Нет, не станет он называть сына Зеликом, нет и еще раз нет.
- Пойми, - умасливал он жену, - имя не только талисман, но и как бы
ключ к замку: назовешь себя, и входи во все ворота. Бог даст, наш Шломо
вырастет, научится какому-нибудь ремеслу, и молва о нем, как о его
тезке-царе, пойдет по всему свету.
Пока они препирались, мой будущий отец - Шломо Канович - посапывал в
деревянной, подвешенной к низкому потолку люльке. Ему не было никакого дела
ни до царского имени, ни до ушлых конкурентов моего деда - сапожника Довида,
ни до царя Соломона, ни до лестной молвы, которая пойдет по всему свету. Мир
умещался в деревянной люльке, и в нем среди набитых гусиным пухом подушек,
под байковым одеяльцем еще не прожившему и недели младенцу было покойно и
хорошо. Шестилетняя сестра Лея отгоняла от запеленутого в сладкий сон брата
назойливых местечковых мух, которые кружились над ним с миротворным
жужжанием, и от скуки дремотно ковыряла указательным пальчиком в носу, вечно
заложенном стойкими домашними запахами - селедки, картошки в мундире, лука,
кислого молока, сапожничьего клея и навощенной дратвы.
Мухи были толстые, синие, как ягоды голубики. Напуганные Леей,
размахивавшей стареньким полотенцем с увядшей бахромой, они на короткое
время куда-то покорно скрывались; то ли садились погреться на подоконник, то
ли опускались на нерадушный, грубо сколоченный обеденный стол, то ли
выпархивали во двор под бескрайний полог неба, но тут же, не обидевшись на
Лею, преданно сторожившую первые сны брата на земле, снова прилетали и,
подобно феям, храбро принимались расхаживать по розовым щечкам
новорожденного, как по непорочной пасхальной скатерти, франтовато расправляя
свои матовые крылышки и вычерчивая ножками какие-то загадочные и не
переводимые ни на какой язык письмена.
Когда младенец засыпал, Довид, хлопотавший целыми днями над колодкой,
долго и придирчиво, как золотой самородок, рассматривал на свету чей-то
насаженный на нее дырявый башмак или сапог, старался усмирить кашель и