Эллери Квин, Аврам Дэвидсон «Четвёртая сторона треугольника»

ПЕРВАЯ СТОРОНА Шейла

В тот медленно текущий августовский вторник Дейн планировал свой уик-энд. Выбор был достаточно обширным. Его пригласили поплыть на взятой напрокат лодке в Ньюкасл, штат Пенсильвания, а оттуда — вдоль округа Бакингем с севера на юг (или, наоборот, с юга на север), днем прохлаждаясь на тентовой палубе вдали от загазованных улиц столичного лета, а вечерами танцевать на лужайках при мерцании светлячков.

Вторым вариантом было отправиться к друзьям на Файр-Айленд — это путешествие было более коротким и предполагало серфинг, который Дейн обожал.

Третью возможность предоставляло поместье на Гудзоне, возле Райнбека. Это означало плавательный бассейн (Дейн их ненавидел) и необходимость надевать смокинг, но также великолепную пишу и одну-две восхитительные женщины.

Но в одном Дейн был твердо уверен: он не останется в Нью-Йорке, задыхаясь от жары, что бы ни случилось.

Однако это было прежде, чем он узнал кое-что о своем отце.

Первый Маккелл прибыл в Америку, когда Нью-Йорк еще был Новым Амстердамом, в результате маленьких разногласий с вождем клана. Впоследствии рассерженный иммигрант, как и Питер Стейвесант,[1] не без тревоги наблюдал королевское знамя Стюартов[2] над городом, предоставившим ему убежище, но герцог Йоркский и его офицеры нисколько не интересовались оскорблением, нанесенным Маккеллом его вспыльчивому кузену. Постепенно он вышел из укрытия и начал понемногу покупать и продавать, занимаясь скромным экспортом и импортом. Потом Маккелл женился, наплодил детей и умер в лоне пресвитерианской церкви, оставив состояние в пятьсот фунтов и совет: «Обращайтесь с деньгами осторожно и не тратьте их без толку». Его старший сын принял этот совет настолько близко к сердцу, что, по слухам, не тратил деньги вовсе, оставив наследникам тысячу фунтов и шлюп на Гудзоне.

Впоследствии каждый из Маккеллов умудрялся перещеголять своего предшественника в предприимчивости. Во время Гражданской войны Джеймс Маккелл, возглавлявший семейство, нанял себе замену для призыва, заключил контракт на поставку союзной армии черного орехового дерева для ружейных прикладов и умер от апоплексического удара, оставив почти миллион долларов. Его сын Тейлор, не имея возможности доказывать свой патриотизм на войне вследствие ее отсутствия, направил энергию на расширение семейной торговли сахаром, кофе и табаком. Ему также хватило проницательности сделать инвестиции в кораблестроение, когда американский торговый флот еще не оправился от потрясений, нанесенных рейдами конфедератов[3] и конкуренцией с железными дорогами. Он умер в почтенном возрасте, оставив более трех миллионов долларов юному сыну по имени Эштон, и скамью в нью-йоркской епископальной церкви Милости Божией.

Эштону Маккеллу было пятьдесят пять, когда его сын Дейн сделал потрясающее открытие, касающееся отца.

Многие из ровесников Эштона не смогли даже сохранить полученное наследство, виня профсоюзы, налоги, кризис и самого Господа Бога, предавшего Себе подобных, но только не Эштон Маккелл. К двадцати пяти годам он удвоил свое состояние, а затем приумножил его в несколько раз.

Корабли «Маккелл лайнс» бороздили все моря. Кофе Маккелла попадал в куда большее количество американских домов, чем это могло понравиться конкурентам, и, как правило, подслащался сахаром Маккелла (не в розничной продаже). А сигареты, выкуриваемые впоследствии, почти наверняка содержали продукцию «Национальной и южной табачной компании» (дочернего предприятия Маккелла). Общая сумма капиталов Эштона Маккелла колебалась между восьмьюдесятью и сотней миллионов долларов — в точной цифре не был уверен даже он сам.

Эштон все еще хранил первый шиллинг, полученный патриархом Маккеллов в Америке в качестве прибыли.

— Дейн, — произнесла Лютеция Маккелл, — я должна сообщить тебе кое-что о твоем отце.

Эштона отличала кипучая энергия. «Не принимать близко к сердцу? — отозвался он как-то на совет врача. — Если бы я так поступал, то последние двадцать лет только и делал бы, что стриг купоны. Вы называете это жизнью?»

Медлительное существование, оканчивающееся долгим угасанием, было не для него, Эштон любил вспоминать Зэкари Маккелла. Старый Зэк внезапно умер в возрасте девяноста двух лет после того, как самолично поколол дрова на зиму, дабы не платить работнику по доллару за корд.[4]

Его кредо было «К черту умеренность!». Эштон выкуривал по двадцать сигар в день, ел тяжелую пищу, работал, играл, сражался с конкурентами, стараясь удерживать в своих руках всю полноту власти на капитанском мостике своей империи.

Дейн внешне очень походил на отца. Он унаследовал румяный цвет лица, римский нос, властный подбородок, волнистые каштановые волосы, которые женщинам так нравилось гладить, но если у отца были ледяные серые глаза его предков с «холодных и мрачных Гебрид»,[5] то у сына — ярко-голубые глаза матери. А жесткие складки в уголках рта, свойственные Эштону, появлялись у Дейна только во время приступов гнева.

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого он, как ни странно, не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но он мог.

Сомнения Эштона относительно сына зародились еще во время детства Дейна. Парень, который предпочитает книги футболу! Мендельсона — «Реке старика»[6] (а позднее Моцарта — Мендельсону)! Языки — математике! Сравнительную религию — экономике! Коллекционирование монет — накоплению денег! Что за Маккелла он породил?

Отец говорил себе, что это всего лишь «фаза», подобно невероятному предпочтению Дейном (в соответствующем возрасте) поэзии борделям. «Это пройдет с возрастом», — твердил себе Эштон Маккелл. Когда Дейн учился в частной начальной школе, отец надеялся, что его изменит средняя, а когда это не удалось Гротону — что это удастся Йелю.[7] Втайне Эштон полагал, что лучше всего подействовала бы служба в корпусе морской пехоты, но Лютеция, разумеется, не пожелала бы и слышать об этом, поскольку считала закон об общенациональном призыве оскорблением для всех приличных людей. Так что Дейн продолжал идти своим путем.

Но, несмотря на все опасения, Эштон Маккелл не мог предвидеть самого худшего. Дейн бросил Йель и исчез. Отец обнаружил его трудящимся под палящим солнцем на табачной плантации Северной Каролины, даже не принадлежащей Маккеллу! Позднее его сын устроился палубным матросом на одном из грузовых судов Маккелла, но сбежал с корабля в Маракайбо, а спустя полгода объявился в богемном Гринвич-Виллидж, где делил жилье с длинноволосой девицей с грязными босыми ногами и масляной краской на носу. Большую часть следующего года он провел слоняясь в трущобах, а в течение еще трех лет побывал статистом в Голливуде, подсобным рабочим на карнавалах, сборщиком урожая на гавайских ананасовых плантациях, уборщиком на пляже в Санта-Монике, а также помощником чикагского полицейского репортера-алкоголика, который нуждался в ком-нибудь, чтобы не быть избитым и, возможно, зарезанным в темном переулке.

Когда Дейн вернулся домой, тощий и голодный (его мать провела три чудесных месяца, самолично готовя сыну пищу — как мрачно заметил Эштон, ему она никогда не оказывала подобных услуг), отец сказал:

— В течение столетий каждый Маккелл веками участвовал в семейном бизнесе.

— Я нарушу это правило, — отозвался Дейн.

Это было все равно, как если бы он объявил, что отправляется в траппистский монастырь в Кентукки, дабы принять обет молчания.

— Ты имеешь в виду, что не станешь этого делать?

— А почему я должен этим заниматься, папа? Мне не нравится бизнес. Никакой. И твой в том числе. И вообще, мне это ни к чему.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — рявкнул Эштон. По крайней мере, думал он, парень говорит серьезно и вполне сознает, что означает весь этот радикальный вздор. Все было лучше, чем легкомыслие.

— Я совершеннолетний, — продолжал Дейн. — Это подразумевает не только право голосовать и вступать в масонскую ложу. Дедушка Маккелл и дедушка де Витт предусмотрели меня в своих завещаниях. К чему же мне заниматься бизнесом?

— Ты хочешь сказать, что намерен жить не работая? Господи, Дейн, это недостойно!

— Вовсе нет. Я собираюсь работать. Но это работа по моему выбору. В каком-то смысле, — задумчиво добавил Дейн, — скорее она выбрала меня, чем я ее.

Эштон Маккелл жил не хлебом единым. Он был религиозным человеком и членом приходского совета. Поэтому в его голову сразу пришла кошмарная мысль.

— Ты хочешь стать священником? — в ужасе спросил он.

— Нет, — засмеялся Дейн. — Я хочу стать писателем.

Последовала пауза.

— Не понимаю, — заговорил наконец Эштон. — Что ты собираешься писать?

Эштон напряг память. Знал ли он хоть одного писателя? Да, сына Ламонта — Корлисса,[8] — но он был социалистом. А у сына Корнелиуса Вандербилта[9] не было даже этого оправдания… Ах да, подруга его покойной матери, миссис Джоунс, написала несколько романов под псевдонимом Эдит Уортон.[10] Но, черт возьми, она была женщиной!

— Так что же ты собираешься писать? — медленно повторил Эштон. Ему на ум пришло только одно объяснение: сына испортила мать.

— Прозу. В основном романы, — ответил Дейн. — Я уже пробовал сочинять рассказы — один опубликован в журнальчике, но ты вряд ли нашел время прочитать экземпляр, который я тебе прислал. — Он улыбнулся. — Мне повезло в том смысле, что я могу писать, не беспокоясь о плате за жилье и электричество или о сроках сдачи рукописи. Многим приходится писать то, что они ненавидят, только чтобы зарабатывать на жизнь. Я не должен этого делать…

— Благодаря деньгам, которые ты не заработал, — вставил его отец.

— Я же признал, что мне повезло, папа. Но я надеюсь оправдать свою удачу, написав хорошие книги. — При виде выражения отцовского лица Дейн спешно добавил: — Не пойми меня превратно. Снабжать людей сахаром и кофе — вполне достойное занятие.

— Спасибо! — саркастически произнес Эштон. Тем не менее он был тронут. По крайней мере, парень не называет его проклятым капиталистом-эксплуататором и не смеется над тем, как его предки зарабатывали себе на жизнь почти триста лет.

— Только это не для меня, папа. Я хочу писать.

— Ладно, — сказал Эштон Маккелл. — Посмотрим.

Он «посмотрел» и постепенно убедился, что это не «фаза» и не причуда, а вполне серьезное намерение.

Дейн поселился в квартире в одном из домов, которые он унаследовал от Жерара де Витта, но в течение долгого времени почти каждый день навещал родителей, хотя Эштон знал, что он делает это не столько по искреннему желанию, сколько заботясь о чувствах матери.

Парень работал тяжело — отцу приходилось это признать. Дейн позволял себе только один свободный уик-энд в месяц — все остальные дни он проводил в четырех стенах, наполняя комнату табачным дымом и стуча на машинке. Он писал, переписывал, уничтожал и начинал снова.

Первый роман Дейна «Ад утром» обернулся полным провалом. Ни один крупный критик не упомянул о нем, а мелкие были безжалостны. Типичный заголовок в колонке провинциального литературного обозрения гласил: «Ад утром» — ад в любое время суток». Его именовали «богачом Нелсона Олгрина», «Керуаком быстрого приготовления» и «молью в бороде Стейнбека».[11] Одна дама-обозреватель («Почему бы ей не сидеть дома и не стирать грязные пеленки?» — орал Эштон Маккелл) заметила: «Редко столь малый талант работал столь усердно со столь малым результатом». Дейн, переносивший критику в мрачном молчании, как боксер-ветеран, разразился бранью, прочитав лишь эту статью. Но его отец (только Джуди Уолш, личная секретарша Эштона, знала, что магнат велел присылать ему вырезки) бушевал и неистовствовал:

— Даксберийский «Интеллидженсер»! На что годится этот паршивый листок, кроме того, чтобы заворачивать в него треску? — И так далее. Наконец, на смену гневу пришло утешение. — По крайней мере, теперь он бросит заниматься этой чепухой.

— Ты так думаешь, Эштон? — спросила Лютеция. Разговор происходил за семейным обедом, где Дейна не было — его отсутствия становились все более частыми. Было очевидно, что Лютеция не знает, переживать ли ей за сына или поддерживать мужа. Но борьба была недолгой. — Надеюсь, дорогой, — добавила она. Если Эштон думает, что литературная деятельность не на пользу Дейну, значит, так оно и есть.

— Не понимаю вас, — сказала Джуди Уолш.

Она была частым гостем в доме своего босса. Эштон требовал от своей секретарши сверхурочной работы, иногда диктуя ей за полночь в своем кабинете, и в качестве компенсации она нередко приглашалась на обед. Для Лютеции Маккелл Джуди была важна в другом отношении. Лютеция никогда не выражала сожаления по поводу отсутствия женского общества, хотя часто его испытывала. Собственные племянницы, на ее вкус, были чересчур эмансипированными, а Джуди — сирота, деловитая, чопорная и немногословная — под внешней независимостью, как подозревала Лютеция, скрывала нужду в ласке. У нее были огненно-рыжие ирландские волосы, маленький ирландский носик и искренние голубые ирландские глаза.

— Право же, мистер Маккелл, — отозвалась Джуди на замечание Эштона. — «Бросит заниматься этой чепухой». Вы говорите как персонаж из «Позднего-позднего шоу».[12] Неужели вы не знаете Дейна и не понимаете, что он никогда не сдастся?

Эштон мрачно уставился в тарелку с супом.

Второй роман Дейна, «Охотник на лис», также провалился. «Таймс» назвала его «Фолкнером[13] с содовой в новоанглийском стиле», а «Нью-йоркер» — «первым жизненным опытом подростка, оказавшимся совсем не таким, как он ожидал». «Сэтерди ревью» высказывалась в том же духе.

Но Дейн продолжал работать.

Нью-йоркский август оказался одним из тех, когда, идя к морю от настила пляжа на Кони-Айленде, стараешься шагать по доскам, не касаясь раскаленного песка. В такое время обычно мягкие, безобидные люди бегают по улицам, бросаясь на встречных с топором, те, кто не имеет кондиционеров, пользуются вентиляторами, а те, у кого нет вентиляторов, спят на кухонном полу возле открытого холодильника, перегруженные же электросети замыкаются, выводя из строя и холодильники, и вентиляторы, и кондиционеры.

И как неизбежное следствие — мужья колотили своих жен, жены били детей, офисы закрывались рано, подземки превращались в ад, сердца не выдерживали духоты, а Лютеция Маккелл сообщила сыну, что у его отца, как он признался сам, есть другая женщина.

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но как ни странно, он мог. Еще за секунду до того, как мать произнесла эти слова, Дейн готов был поклясться, что мысль о неверности отца никогда не приходила ему в голову, но когда слова прозвучали, их очевидность показалась само собой разумеющейся. Как и большинство людей, он не мог представить без смущения своих родителей, занимающихся любовью, но в его случае на фрейдистские причины накладывались личностные особенности отца и матери. Мать походила на моллюска, присосавшегося к скале, получая куда больше, чем давая, ибо давать она могла только покорность и преданность, подчиняясь приливам и отливам. Где-то глубоко в голове у Дейна мелькала мысль, что она, очевидно, была наихудшим партнером в постели.

С другой стороны, ему казалось несомненным, что его отец, в соответствии с прочими аппетитами, обладал и гипертрофированной сексуальностью. Удивление Дейна было вызвано не столько наличием другой женщины, сколько тем, что он сам был так слеп.

— Да, уверена, дорогой, — вздохнула Лютеция. — Такое я не могла бы вообразить.

«Нет, — подумал Дейн, — ты скорее вообразила бы коммунистическую революцию и комиссара, пользующегося твоим лучшим серебряным сервизом».

— Но уже некоторое время я… ну, подозревала, что что-то не так.

— Но, мама, как ты узнала?

Точеное лицо Лютеции порозовело.

— Я спросила его, что не так. Придумывать всевозможные объяснения далее я была не в состоянии.

— И что он ответил? — «Значит, ты способна догадываться», — подумал Дейн. Забавно, когда так поздно узнаешь что-то о своих родителях. Он горячо любил мать, но всегда считал, что у нее в голове нет ни капли мозгов.

— Он сказал: «Я очень сожалею, но у меня есть другая женщина».

— Прямо так и сказал?

— Ну, дорогой, я же спросила его.

— Знаю, но… А что сказала ты?

— Что я могла сказать, Дейн? Я никогда не сталкивалась с такой ситуацией. Кажется, я сказала: «Мне тоже очень жаль, но, когда знаешь все, становится легче».

— А папа?

— Кивнул.

— Кивнул? И все?

— Да. — Когда Дейн поморщился, его мать добавила: — Прости, дорогой, но ты сам спросил…

— И на этом разговор закончился?

— Да.

Невероятно! Это походило на фрагмент из Ноэла Кауарда.[14] Но теперь Дейн сознавал кое-что еще. В последнее время где-то на уровне подсознания он беспокоился о матери. По-видимому, этим объяснялось его нежелание покидать город. Ведь он всегда ощущал, насколько Лютеция зависит от мужа и сына.

Как Дейн однажды в шутку сказал Джуди Уолш, его мать была не абсолютно исчезнувшим в природе видом, наподобие тетерки, странствующего голубя или Каролинского длиннохвостого попугая, но встречающимся куда реже, чем бизон.

Анна Лютеция де Витт Маккелл являла собой ходячий атавизм. Родившись спустя шесть лет после смерти королевы Виктории, она привнесла в своем хрупком теле викторианский дух в середину двадцатого века, лелея его, словно страж вечный огонь. Рано оставшись без матери, она была воспитана бабушкой, урожденной Филлипс, которая не позволяла никому, особенно Лютеции, забывать об этом. Старая леди считала себя — по крайней мере, духовно — дочерью Англии (во время революции Филлипсы были тори[15]) и всегда обижалась, когда о ней говорили как о принадлежащей к епископальной церкви. «Я англокатоличка»,[16] — заявляла она. Но влияние бабушки не полностью объясняло особенности внучки. С отцовской стороны Лютеция унаследовала всю гордость и все предубеждения нью-амстердамцев, от которых происходила семья ее отца, оказавшись таким образом в тисках добродетелей викторианцев и голландских бюргеров.

В глубине души она все еще считала «неправильным», когда двое молодых людей разного пола остаются наедине при каких бы то ни было обстоятельствах, — свободные социальные нормы двадцатого столетия озадачивали и оскорбляли ее. Слово «секс» леди не должны были использовать в разговорах с мужчинами, и ей понадобились все силы, чтобы произнести слова «другая женщина» в беседе с сыном. В лексиконе Лютеции были и другие лингвистические странности. К примеру, Джуди Уолш являлась «деловым партнером» ее мужа (и как мучительно было для нее признавать, что «приятная молодая женщина» может быть использована в «бизнесе»!). Если бы она думала о Джуди как о наемном работнике, то неизбежно перевела бы ее в «класс прислуги». Хотя и со слугами следует говорить вежливо, даже любезно, но нельзя же садиться с ними обедать!

Лютеция де Витт вела достаточно замкнутую жизнь — посещала школы для приличных молодых леди, совершала путешествия под присмотром компаньонок старшего возраста и никогда в жизни не переступала порог ночных клубов, которые именовала «кабаре». Иногда она могла выпить бокал шерри, но пиво считала пищей, употребляемой для прибавки в весе, а виски пригодным только для мужчин. Ей нравилось посвящать хотя бы час в день «рукоделию», но только не в присутствии визитеров, так как оно заключалось в изготовлении одежды для младенцев, которую рукоположенные сестры ее церкви раздавали «несчастным» молодым женщинам.

— Я люблю маму, — говорил Дейн Джуди, — но пребывать в ее обществе все равно что находиться на сцене во время спектакля «Беркли-сквер».[17]

По мнению Лютеции, разведенные женщины, снова выходившие замуж, жили во грехе и можно было только пожалеть их бедных детей.

Именно в вопросах секса и брака воспитание Лютеции Маккелл давало себя знать особенно сильно. Женщина могла первый раз ложиться в супружескую постель только девственницей — иного и представить было нельзя. Мысль завести себе любовника приходила ей в голову не чаще, чем желание быть съеденной медведями. Сдвоенные кровати были ей так же чужды, как молитвенные коврики или плевательницы, хотя раздельные спальни могли оказаться пригодными в некоторых супружеских ситуациях. Она смутно сознавала, что в не значащихся на картах морях, где плавали мужья, существовали такие монстры, как «падшие женщины», для каждой из которых находился распутный мужчина, и даже мирилась с этим фактом, хотя и не одобряла его. В этом смысле Лютеция Маккелл больше походила на француженку из среднего класса, чем на англичанку и американку из высшего общества.

То, что Лютеция располагала независимым состоянием, давало ей возможность жертвовать на благотворительные цели и делать личные подарки. На семейные и домашние расходы она никогда не тратила ни цента и не подписывала ни одного чека — ей и в голову не приходило требовать этого по праву жены.

Лютеция Маккелл жила там, где велел ее супруг, путешествовала там и тогда, когда он ей это предписывал, покупала то, что он поручал купить, вела хозяйство так, как ему этого хотелось. Она была счастлива, когда муж выглядел довольным, и горевала, когда он был в дурном настроении. У нее не было иных желаний и надежд, кроме тех, которые испытывал Эштон Маккелл, и она не страдала от их отсутствия.

А теперь… «другая женщина»…

«Вот старый козел!» — подумал Дейн.

Он испытывал глубокую жалость к матери, хотя по-своему жалел и отца. Но сейчас его занимала только мать. Как она справится с ситуацией, не имея для этого никаких ресурсов? Она ведь совсем не походила на других женщин.

— Такого никогда не случалось раньше, — продолжала Лютеция и сжала губы, словно говоря: «И не должно было случиться теперь». Это было единственным выражением неодобрения. — Я знаю, что у мужчин есть… ну, определенные чувства, которых может не быть у женщин, и что бывают моменты, когда они… абсолютно не в состоянии контролировать себя. Но я уверена, Дейн, что с твоим отцом такого никогда не случалось раньше. — Казалось, она защищает мужа в суде. В ее детских голубых глазах не было и намека на слезы — она сидела, сложив руки на коленях и напоминая хрупкую фигурку из старинного фарфора.

Отцу не следовало так поступать с мамой, думал Дейн. Она не заслужила этого. Несмотря на неполноценность их интимной жизни, он не должен был делать ее жертвой самой банальной из супружеских трагедий, прожив с ней столько лет, изъяв ее из викторианской скорлупы и приспособив к осуществлению собственных удобств. Как она будет жить без мужа? Эштон Маккелл был причиной ее существования. Теперь она как планета, оторванная от солнца. Дейн почувствовал прилив гнева.

Вначале он был склонен смотреть на это мужскими глазами, но теперь подумал, каково ему будет прийти в дом отца и обнаружить там смазливую крашеную бабенку лет сорока с лишним. «Дейн, это твоя мачеха». — «О, Эши, не надо! Зови меня Глэдис, Дейн!» Или Герт, или Сэди… Дейн содрогнулся. Его отец не мог пасть так низко, связавшись с какой-то шлюшкой из ночного клуба.

— Мама, он говорил что-нибудь о разводе?

Лютеция устремила на него удивленный взгляд своих ясных глаз:

— Что за вопрос, Дейн? Разумеется, нет! Твой отец и я никогда бы не стали даже думать об этом.

— Почему? Если…

— Люди нашего круга не разводятся. Как бы то ни было, церковь не признает разводы. Я, безусловно, не хочу разводиться, а если бы даже хотела, твой отец не помышлял бы об этом.

«Еще бы!» — мрачно подумал Дейн. Лютеция хорошо знала, что, пока кто-то из супругов не вступил в новый брак после гражданского развода, правила епископальной церкви не были нарушены. Но как она могла примириться с изменой? К своему удивлению, Дейн обнаружил, что придерживается старомодных взглядов на ситуацию. Возможно, потому, что он ставит себя на место матери? Проблема имела и другие аспекты. Дейн подумал о деньгах Маккелла. Для него они ничего не значили — он не заработал ни цента из них, никогда их не домогался и, учитывая завещание обоих дедушек, не испытывал в них нужды, постоянно отказываясь даже подтвердить свой статус наследника юридически. Однако мысль, что семейные деньги могут достаться «другой женщине», приводила его в ярость.

— Он изменил тебе, мама. Как ты можешь продолжать жить с ним?

— Ты меня удивляешь, Дейн. Ведь он твой отец.

Она была готова простить измену! Неужели утопающая женщина откажется от спасательного пояса только потому, что он грязный? Лютеция терпеливо сидела на стуле, который мужчина-фаворит брата le roi soleil[18] подарил своей фаворитке-женщине, впрочем не зная историю этого стула и уставясь невидящим взглядом на картину школы Фонтенбло,[19] где нимфы резвились под деревьями. Ранее на этом месте висел портрет ее бабушки Филлипс в платье, которое она надела по случаю представления «барону Ренфру» сто лет назад.

— Конечно, я бы дала твоему отцу развод, если бы он этого хотел, — продолжала она рассудительным тоном. — Но я уверена, что такая мысль не приходила ему в голову. Никто из Маккеллов никогда не разводился.

— Ради бога, зачем тогда он вообще рассказал тебе об этом? — сердито осведомился Дейн.

Снова тот же укоризненный взгляд.

— Пожалуйста, дорогой, не упоминай имя Господа всуе.

— Прости, мама. Так почему?

— У твоего отца никогда не было от меня секретов.

Подавив желание всплеснуть руками, Дейн отошел к окну, выходящему на Парк-авеню.

Уверенность матери его не обманывала. У отца было от нее достаточно секретов. Если он не хотел развода, то потому, что не был влюблен в ту женщину. И это только усиливало гнев Дейна, так как означало всего лишь случайную связь, бессмысленную возню в постели, ради которой старый козел был готов причинить боль жене и пойти на риск появления грязных скандальных статеек в бульварной прессе, если сведения об этом просочатся.

Бедная мама, думал Дейн. До сих пор она не приближалась к скандалу ближе чем на сотню миль, а теперь он таился за углом. «Имя леди должно появляться в газете трижды: когда она рождается, когда выходит замуж и когда умирает». Лютеция всегда придерживалась этого кредо. Понимает ли она, что ее ждет? Дейн отвернулся от окна и спросил мать напрямик.

— Естественно, я думала об этом, — кивнула Лютеция. В самом ли деле что-то блеснуло в глубине ее голубых глаз? — И говорила об этом отцу. Эштон заверил меня, что никто ничего не узнает, так как он ведет себя крайне осмотрительно — очевидно, принимает специальные меры предосторожности.

Неужели это не сон? — думал Дейн. Они с матерью обсуждают предосторожности в связи с изменой! Поведение отца казалось столь же невероятным, как и реакция матери. Или Эш Маккелл настолько привык к полнейшему подчинению жены, готовности следовать каждой его причуде, что теперь не испытывает к ней ничего, кроме презрения? «Понимал ли я когда-нибудь своих родителей?» — спрашивал себя Дейн.

А еще говорят о преданной Гризельде! Героиня «Истории клерка»[20] пылала мятежным духом в сравнении с его матерью. Лютеция в такой степени посвятила свою жизнь счастью мужа, что даже мирилась с его изменой! «Или это я ограниченный педант? — думал Дейн. — В кротости матери есть нечто подвижническое. Может, я так и не вырос?»

— Ты знаешь, кто она, мама? — мягко спросил он. — Отец говорил тебе?

Лютеция снова удивила его, улыбнувшись сладчайшей улыбкой:

— Мне не следовало рассказывать тебе об этом, дорогой. У тебя свои заботы. Кстати, ты уладил проблему с третьей главой? Я весь день об этом беспокоилась. — И она продолжала в том же духе, отложив в сторону тему неверности мужа, как откладывала рукоделие для более неотложных занятий.

«Мне придется самому выяснить, кто эта женщина, — решил Дейн. — Она не расскажет мне, даже если знает. Вероятно, дала какой-то чисто викторианский обет не осквернять уста именем этого существа».

— Бог с ней, с третьей главой, мама. Я скажу еще одну вещь и перестану об этом говорить. Хочешь переехать ко мне? — Даже допуская такую возможность, Дейн чувствовал себя героем. До сих пор он считал своей величайшей удачей приобретение собственной квартиры.

Мать удивленно посмотрела на него:

— Спасибо, дорогой, но, разумеется, нет.

— Ты собираешься оставаться здесь с отцом, как если бы ничего не произошло?

— Я не знаю, кто она, — сказала Лютеция Маккелл, — но я жена своего мужа, и мое место рядом с ним. Нет, я не собираюсь оставлять твоего отца. Прежде всего, это сделало бы его несчастным…

«Ты воплощенное величие! — подумал Дейн. — К тому же ты лжешь мне, что не подобает леди, или, вернее, лжешь себе, что более соответствует современной психологии. Клянусь богом, мама тверда как сталь! Она намерена принять бой».

Дейн нежно поцеловал ее и удалился.

Почему он решил разоблачить любовницу отца, Дейн не задумывался — только поспешно отверг идею, что это как-то связано с Фрейдом.

Очевидно, все дело было в матери. Сама мысль о бледном и хрупком существе, бросающем вызов силам цинизма, пробуждала его жалость. Это была неравная битва. Он должен найти способ помочь ей. (И причинить вред отцу? Но до этого пункта Дейн не доходил.)

Какое-то время он думал о том, чтобы напрямик обратиться к отцу, заявив, что все знает, и спросив: «Кто она?» Но сцена была слишком ужасной, чтобы даже мысленно представлять ее себе. Отец либо схватил бы его за шкирку и вышвырнул вон, либо (что еще хуже) во всем признался бы и расплакался. (Дейн не задумывался о третьей возможности — что отец просто скажет: «Это не твое дело, сын» — и переменит тему.)

В любом случае действовать требовалось с осторожностью.

В целом передвижения Эштона Маккелла были достаточно предсказуемы. Он придерживался твердо установленного времени прибытия в офис, возвращения домой, прихода в клуб, чтения газет, журналов или полного собрания сочинений Редьярда Киплинга. Пять дней в неделю старший Маккелл приходил домой в семь и обедал в восемь, а по уик-эндам развлекался, но в открытую.

Кроме…

Дейн внезапно вспомнил, что уже несколько недель — а может, и месяцев — по средам отец возвращался домой куда позже обычного времени. Мать никогда не комментировала этот феномен, а когда Дейн однажды затронул эту тему, Эштон произнес лишь одно слово: «Дела».

Какие же «дела» могли происходить каждую среду вечером? Напрашивался вывод, что в это время Эштон Маккелл встречался со своей любовницей.

Сегодня, во вторник, было невозможно что-либо предпринять. Но завтра… И придется пересмотреть планы на уик-энд, так как это время, по-видимому, окажется напряженным…

Дейн вернулся к листу бумаги в пишущей машинке.

«Джерри в старой каменоломне. Приходит Эллен — далее как намечено. О'кей, но почему Джерри отправился туда? Поплавать? В апреле — слишком рано. Может быть, ловить рыбу? Рыба в каменоломне? Проверить».

Закусив губу, Дейн вскинул голову и начал быстро печатать.

17 августа старший Маккелл покинул офис ровно в полдень, как показывали часы в его кабинете, принадлежавшие еще Тейлору Маккеллу и изготовленные Сетом Томасом.[21] Джуди должна была уйти на перерыв в десять минут первого и вернуться без десяти час, а Эштон — ровно в час.

В пять минут первого зазвонил телефон.

— Джуди? Это Дейн Маккелл. Отец здесь?

— Уже ушел, Дейн. Твои часы отстают?

Печальный смех.

— Черт возьми, действительно… Слушай, Джуди, я должен повидаться с ним сегодня, но буду занят до пяти. Как ты думаешь…

— Это слишком поздно, Дейн. Сегодня среда, а по средам мистер Маккелл уходит из офиса в четыре. Ты не можешь прийти раньше?

— Ладно, поймаю его дома. Незачем сообщать ему о моем звонке. Как поживаешь, Джуди?.. Прости, я отрываю тебя от ленча.

Странный разговор, подумала Джуди, положив трубку. Потом она пожала плечами и отправилась на ленч. Джуди давно оставила попытки понять Дейна Маккелла. Ей вообще не следовало слишком много думать о нем. Секретарша выходит замуж за сына своего босса только в кино.

Выйдя на августовское солнце, Дейн взял напрокат «форд» выпуска двухлетней давности. Его собственный маленький красный «эм-джи» могли легко опознать.

Он сел в «форд» в четверть четвертого, а без четверти четыре остановился у Маккелл-Билдинг. Ему казалось невероятным, что отец выскользнет через бойлерную или одну из боковых дверей. И действительно, спустя несколько минут к дому подъехал большой «бентли», за рулем которого сидел Рамон — шофер отца.

Дейн объехал вокруг здания, занял наблюдательный пункт с другой стороны улицы, на некотором расстоянии от «бентли», и приготовился ждать.

Рамон читал бюллетень скачек.

«Господи! — думал Дейн. — Что я здесь делаю? Предположим, я узнаю, кто «другая женщина», и сорву с нее маску? Ну и что потом? Как это поможет маме?»

Правда, существовала другая вероятность. Допустим, женщина и не ведает, что ее «папик» женат, и он подал ей надежду на брак. В таком случае, узнав правду, она может дать ему от ворот поворот.

«Ну и кем я тогда окажусь? — размышлял сын и наследник Эштона Маккелла. — Первоклассным стукачом и подонком!»

И все же… Дейн пожал плечами. Искушение было слишком сильным. Он должен узнать имя этой женщины, а потом уже решит, что делать дальше.

В десять минут пятого Дейн весь напрягся, заметив массивную фигуру отца, выходящего через вращающиеся двери Маккелл-Билдинг. Рамон бросил бюллетень, выпрыгнул из машины и распахнул заднюю дверцу. Эштон сел в салон, Рамон завел мотор, и большой «бентли» покатился по улице.

Дейн последовал за ним в своем «форде».

«Бентли» направился к Вестсайдскому шоссе. Оно шло к северу мимо Вашингтон-Маркет, Олд-Саполио-Билдинг и доков, где атлантические лайнеры стояли на якоре, словно монстры из комикса. Куда же они едут? Через мост Джорджа Вашингтона в жуткий пригород Нью-Джерси, где Эштон Маккелл содержит в буржуазном великолепии какую-нибудь вдову страхового агента? Или на Семьдесят вторую улицу в квартиру шлюшки, полную плюшевых медведей?

Но «бентли» свернул на восток к Пятой авеню и снова поехал на север. Дейн не успевал привести в порядок свои мысли — он был слишком занят, стараясь не упустить из виду машину отца.

Внезапно «бентли» затормозил у трехэтажного каменного дома, который Дейн хорошо знал. Он был озадачен. Если в Нью-Йорке имелось хоть одно здание, где его отец не мог встречаться с любовницей, так это крикет-клуб «Метрополитен» — бастион ультрареспектабельной аристократии.

Правда, крикет больше не отнимал энергию у членов клуба, основанного в 1803 году. (Дейну пришла на ум книга Роберта Бенчли «Что будет после 1903 года?». Хороший вопрос!) Ибо с кем им было играть? С подростками из ривердейлской сельской школы? Ни одна британская команда не стала бы играть с ними, а если бы они снизошли до иммигрантов из Вест-Индии, все еще игравших в крикет в парке Ван Кортландта, то только заработали бы увечья… Подобно многим эксклюзивным клубам, главным достоинством этого клуба была его эксклюзивность. Посмотрев вверх, Дейн увидел своего троюродного кузена, полковника Адольфуса Филлипса, который сидел у окна, словно вырастая из пола, читал «Нью-Йорк таймс» и, несомненно, возмущался опасным радикализмом сенатора Барри Голдуотера.

«Бентли» отъехал от тротуара, и Дейн успел увидеть отца, быстро поднимающегося по обшарпанным ступенькам парадного входа, словно это был вторник или пятница — его клубные дни. Что он собирался тут делать? Выпить? Написать письмо? Позвонить по телефону?

С другой стороны окна, поодаль от полковника Филлипса, сидел седобородый доктор Мак-Эндерсон, погрузившись в один из древних томов, откуда он уже пятьдесят лет черпал информацию в поддержку своей теории, что «множество разноплеменных людей», сопровождавших сынов Израиля из Египта, являлось предками цыганской нации. Полковник Филлипс медленно перевернул страницу газеты, стараясь не пропустить заметку о последних прегрешениях Федерального резервного банка. Дейна интересовало, как долго его отец собирался оставаться в клубе.

Внезапно он выпрямился. Духота и созерцание двух стариков в окне заставили его забыть слова матери: «Он ведет себя крайне осмотрительно… принимает специальные меры предосторожности».

Не была ли остановка в клубе одной из этих мер?

Дейн спешно повернул за угол и увидел стоящий у заднего входа в клуб, возле общего гаража, пустой «бентли» — Рамон исчез, очевидно получив разрешение идти домой, — и только что вышедшего из клуба отца.

Эштон Маккелл больше не был облачен в светлый парусиновый костюм, сшитый для него Сарси, его лондонским портным, исчезли и туфли от Мазертуэйта, также из Лондона, и шляпа из волокон хипихапы,[22] изготовленная для него на заказ в Эквадоре. Теперь на нем была одежда, которую Дейн никогда раньше не видел, а в руках он держал трость и маленький черный чемоданчик, похожий на докторский саквояж.

Дейн наморщил лоб. Простое переодевание едва ли могло являться «специальной мерой предосторожности».

Старший Маккелл прошел мимо «бентли», сел за руль черного лимузина «континенталь» и отъехал от клуба.

Лимузин сворачивал на север, восток, юг, запад… Стараясь не терять его из виду, Дейн был полностью дезориентирован. Окна «континенталя» располагали старомодными занавесками, как в катафалке, и сейчас они были задернуты. Какого черта?..

Автомобиль сунул нос в Центральный парк и начал описывать параболы, смысл которых Дейн не мог понять. Во всяком случае, они совершались не для того, чтобы избавиться от преследователей, — он ехал слишком медленно. Может, отец просто убивал время?

Внезапно лимузин остановился, и Дейн увидел, как отец вышел и сел на занавешенное сиденье. Дейн припарковался за ближайшим углом и наблюдал, не выключая мотор. Он был ошеломлен. Почему его отец перебрался на заднее сиденье? Дейн почти не сомневался, что в лимузине больше никого не было. Что он мог там делать?

Неожиданно «континенталь» проехал мимо него, направляясь к выезду из парка. Дейн последовал за ним.

Лимузин затормозил у гаража в переулке между Мэдисон-авеню и парком. Дейн тоже надавил на тормоза. Он увидел, как из гаража вышел механик с оранжевым талоном и сел в «континенталь», после чего водитель лимузина выбрался из машины, тут же остановил такси и вскочил в него. Такси быстро поехало дальше, но на углу Парк-авеню остановилось на красный свет, и «форд» Дейна оказался прямо за ним.

Теперь Дейн был озадачен вдвойне. В пассажире такси, которого он видел со спины, было нечто странное, но что именно, он не мог понять.

Зажегся зеленый свет, и такси свернуло на Парк-авеню. Дейн повернул следом. Поездка оказалась короткой — не более семи-восьми кварталов. Такси подъехало к обочине, пассажир быстро вышел, расплатился с водителем и зашагал по улице.

Дейн медленно поехал за ним, недоумевая. Его родители жили менее чем в квартале отсюда. А человек, который вышел из такси, был не тем, кто вел «континенталь» от крикет-клуба.

По крайней мере, таково было первое впечатление Дейна. У мужчины были довольно длинные и всклокоченные на затылке седые волосы, седые усы, бородка клином и пенсне. Он казался абсолютно незнакомым.

В одной руке у него была трость, а в другой — черный кожаный саквояж. Мужчина был одет во все коричневое — коричневые плисовые брюки, коричневую соломенную шляпу, коричневые туфли — точно так же, как был одет Эштон Маккелл, выходя из клуба. Неужели в «континентале» его ждал другой человек, который обменялся с ним одеждой за занавешенными окнами, когда машина стояла в Центральном парке?

Но почему? И кто это мог быть?

И тогда Дейн понял.

Это был не незнакомец, а его отец. Если отбросить одежду, усы, бородку и парик, под ними оказался бы — должен был оказаться — Эштон Маккелл.

Его отец нацепил этот маскарадный костюм во время остановки в парке!

Дейн едва не засмеялся вслух. Но в фигуре, шагающей по улице с тростью и саквояжем, было нечто жалкое. «Специальные меры предосторожности»! Отец выглядел как персонаж старомодного водевиля.

Припарковаться было негде. Дейн оставил свою машину рядом с другой в нарушение всех правил и продолжил преследование пешком. Его лицо было мрачным и стало еще мрачнее, когда замаскированный Эштон Маккелл не стал сворачивать ни направо, ни налево, а поднялся к входу в дом и вошел внутрь.

Это был переделанный старый особняк, ранее принадлежавший высокомерным Хейтенсам. Последняя из них завещала его «моему преданному другу, собачке Флаффи», но дом начал разрушаться задолго до того, как кузены старой миссис Хейтенс преуспели в судебной тяжбе с целью лишить Флаффи наследства. Дедушка Дейна с материнской стороны заключил выгодную сделку в последние дни кризиса, купив особняк и переделав его в дом с тремя двойными квартирами и пентхаусом, хорошо знакомый Дейну.

Он вырос в нем.

Это был дом его родителей.

Теперь все становилось ясным, кроме одного пункта — самого важного.

Старший Маккелл по средам во второй половине дня приказывал шоферу отвозить его в «бентли» к крикет-клубу. «Бентли» оставался у гаража за клубом, а Рамон, получив несколько свободных часов, потихоньку исчезал. Тем временем Эштон Маккелл переодевался в своей комнате в клубе, а потом выскальзывал через заднюю дверь, садился в «континенталь» и уезжал.

В уединенном месте Центрального парка он останавливал машину, перебирался на заднее сиденье и довершал маскировку. Потом Эштон ехал в гараж — вероятно, каждый раз в другой, оставлял там «континенталь» и добирался на такси до угла Парк-авеню, где стоял дом Маккеллов. Время было рассчитано таким образом, чтобы он входил в здание, когда портье обедал — дабы тот его не узнал, несмотря на маскарад. Эштон меньше рисковал, покидая дом, когда портье находился на дежурстве, поскольку Джон обращал на уходящих куда меньше внимания, чем на приходящих. Медицинский саквояж делал его в какой-то мере невидимым наподобие честертоновского почтальона.[23]

Потом Эштон возвращался в гараж, забирал «континенталь», снимал грим — вероятно, снова в Центральном парке, приезжал в клуб, переодевался там в обычную одежду, а вернувшийся Рамон отвозил его домой в «бентли».

Без ответа оставался один вопрос: для кого он все это проделывал? Кого посещал в собственном доме?

Дейн дождался, пока высокая фигура портье в серой униформе вновь появилась у входа.

— О, мистер Дейн, — сказал портье. — Миссис Маккелл нет дома.

— Не знаете, Джон, куда она ушла или когда вернется?

— Она сказала, что идет в галерею мистера Кохена посмотреть ковры. — Портье, как обычно, переделывал имя пакистанца Мир-Хана на более удобный нью-йоркский лад. — Когда вернется, она не говорила.

Джон Лесли был родом с севера Англии, и его речь была одновременно ирландской и шотландской с звучными обертонами Южной Каролины. Подростком Дейн курил в полуподвальной квартире Лесли запретные сигареты, получая и принимая сообщения, которые, вероятно, заставили бы хмуриться его родителей.

— Кстати, Джон, — небрежным тоном сказал Дейн, — я заметил, как в дом недавно входил человек, которого я никогда раньше здесь не видел. Вы тогда обедали. Мужчина с седыми волосами, бородкой, в пенсне и с докторским саквояжем. Кто-то болен?

— Должно быть, это доктор мисс Грей, — ответил Джон Лесли. — Несколько раз я видел, как он уходил, и спросил мисс Грей, кто это. Она сказала, что это доктор Стоун. Как продвигается ваша книга, мистер Дейн? Предупредите нас, когда ее напечатают. У нас с женой есть все ваши книги, и они нам очень нравятся.

— Спасибо, Джон. — Дейн знал, что две его книги лежат в кабинете Лесли рядом с портретом британской королевской семьи. — Да, не говорите маме, что я был здесь. Она будет расстраиваться, что разминулась со мной.

Дейн поехал на Лексингтон-авеню в бар с объявлением «Телевизора нет». Внутри было прохладно и пахло пивом, а не спагетти под соусом и фрикадельками, как и должно пахнуть в настоящем баре. Он заказал джин с тоником, выпил и потребовал другую порцию.

Мисс Грей. Шейла Грей.

Значит, вот кто была «другая женщина».

Это был шок.

Шейла Грей числилась в первой десятке создателей международной от-кутюр. Она была немногим старше Дейна (годится в дочери старому козлу, подумал он). В Соединенных Штатах ее репутация модельера была необычайно высокой — некоторые называли ее первой среди трех равных. Шейла Грей жила в пентхаусе.

Дейн старался реорганизовать свои эмоции. Это уже не походило на обычную связь. И Эш Маккелл, безусловно, не «содержал» Шейлу Грей, которая могла позволить себе дюжину пентхаусов, так что деньги тут ни при чем. Неужели это любовь? Дейн содрогнулся. В таком случае, Боже, помоги матери!

Теперь маскировка приобретала больше смысла. С такой женщиной, как Шейла Грей, нельзя встречаться в мотеле или прятать ее от посторонних глаз в сельской местности. Насколько знал Дейн, она была незамужней и крайне независимой, так что свидания с любовником должны были происходить в ее квартире. А поскольку эта квартира находилась в том же доме, где проживали любовник и его жена, он мог посещать ее только тайно. Поэтому Эш Маккелл прибегал к маскараду.

Должно быть, это заставляло его содрогаться от отвращения, думал Дейн. Консерватизм его отца постоянно вступал в борьбу с жаждой жизни — в этом, как и в других отношениях, он был ходячим парадоксом. Необходимость строить из себя дурака, несомненно, раздражала его, но, тем не менее, он полностью овладел искусством театрального грима.

Впрочем, все, что делал Эш Маккелл, он делал мастерски. Дейн понятия не имел, что его отец владеет карате, пока однажды ночью они не застали вора в квартире Маккеллов. Отец несколькими быстрыми движениями сломал ему запястье и три ребра.

Дейн заказал третью порцию джина с тоником, чувствуя, что в нем снова вспыхивает гнев. Схема была замысловатой, но в романе Эштона Маккелла не было ничего сложного. Пускаться в адюльтер почти что над головой жены! Это было низко и вульгарно.

Знала ли мать, что ее соперница живет в пентхаусе?

Дейн залпом осушил стакан. Знала она или нет (если бы он бился об заклад, то сделал бы ставку на то, что знала), что-то необходимо предпринять.

Он не пытался дать рациональное объяснение ни своим намерениям, ни чувствам по отношению к матери. Она была глупой и безнадежно старомодной, но Дейн обожал ее — не важно, благодаря этим качествам или вопреки им. Теперь самому смыслу ее существования грозила опасность, а кому же, кроме него, устранять угрозу?

Нужно прекратить эту связь, но каким образом? Дейн задавал этот вопрос не риторически — он не сомневался, что это возможно, — а с целью выработать модус операнди. Но тут ему пришла в голову новая важная мысль.

Под раскрепощающим действием алкоголя Дейн впервые признал, что к испытываемым им чувствам — жалости к матери и гневу на отца — примешивается странное удовлетворение.

Он заказал четвертую порцию.

Ему с необычайной легкостью удалось открыть личность любовницы отца и место их свиданий. Этот маленький триумф радовал его. «Нам всем нравится считать себя благородными, — думал Дейн, — но в отношениях с другими людьми нам доставляет удовольствие наша роль, а не их».

К удовлетворению следовало добавить и возбуждение. От него требовался личный ответ на брошенный вызов. Ситуация была сугубо книжной — одной из старейших в литературе: она могла бы выйти из-под клавиш пишущей машинки любого автора. Это создавало вопросы. «Как бы я обращался с ней, если бы она возникла в сюжете одной из моих книг? Можно ли манипулировать людьми в реальной жизни так же легко, как на бумаге? Если можно…» В сюжете фигурировали персонажи из плоти и крови, одним из которых был он сам.

Но приятнее всего было то, что все следовало проделать, не дав остальным персонажам догадаться, что они всего лишь марионетки.

«Неужели я такое чудовище?» — думал Дейн, мрачно потягивая джин с тоником. Но разве не все писатели — чудовища? Каннибалы, питающиеся плотью друзей и врагов исключительно ради удовлетворения аппетита и отправляя в канализацию большую часть переваренных отходов? Любой писатель отдал бы год жизни за такой шанс. (Однажды Теккерей спустился вниз, плача. «Что случилось?» — «Я только что убил полковника Ньюкома!» Старик бы ринулся к подобной возможности, как форель к приманке.) Всем авторам свойственно делать лимонад из лимонов, предлагаемых жизнью, но зачастую он получается скверным пойлом. Поэтому им хочется попробовать на вкус реальные плоды.

К концу шестой порции Дейн дерзко чертил линии на столе влажной гранью дна своего стакана.

Он должен познакомиться с Шейлой Грей.

Должен заняться с ней любовью.

Должен заставить ее полюбить себя.

Должен занять место отца в ее жизни.

Как на это прореагирует отец? Или на то, чтобы делить с ним женщину? (Писательский ум Дейна предвидел возможность, что Шейле покажется забавной идея спать по очереди с отцом и сыном.) Конечно, ему было жаль старика. Это нанесет сокрушительный удар по его самолюбию. Ну и поделом ему! Тогда он будет вынужден вернуться к матери.

А что потом? Бросить Шейлу и вернуться к работе? Почему бы и нет? Ей тоже поделом. Впредь не станет разрушать солидную американскую епископальную семью. Дейн усмехнулся.

После седьмой порции джина с тоником у него не осталось сомнений. Как она выглядит? Дейн тщетно пытался вспомнить. Три или четыре раза он проходил мимо нее в вестибюле, но каждая встреча совпадала с очередной любовной связью, когда другие женщины для него не существовали. Дейн видел фотографии Шейлы в «Вог» и воскресных газетах, но не мог представить себе ее лицо. Конечно, она не могла быть уродиной, иначе какое-то впечатление у него бы сохранилось. Значит, выглядит она достаточно привлекательно.

Он решил заказать еще одну порцию.

Похмелье еще не прошло, когда на его столе зазвонил телефон. Пронзительный звук заставил Дейна поморщиться. Этим утром все не клеилось — размышления привели в тупик, из которого он до сих пор не нашел выхода.

Решив действовать дерзко, он сочинил воображаемый диалог для первой встречи с Шейлой.

«Мисс Грей, я работаю над очередным романом — не знаю, читали ли вы предыдущие…»

«Боюсь, что нет, мистер Маккелл, хотя слышала о них».

(Это казалось разумным началом. Старший Маккелл едва ли мог избежать упоминаний о литературных достижениях сына, каковы бы они ни были, а Шейла Грей, будучи знаменитостью в своей области, вряд ли стала бы уделять им внимание.)

«Боюсь, мои книги пока что заслуживают только брань критиков. Но на эту я надеюсь, и если вы мне поможете…»

«Помогу вам, мистер Маккелл?» (При этом она слегка поднимет брови — возможно, с подобием интереса.)

«Понимаете, мисс Грей, один из моих основных персонажей — знаменитый модельер. Если бы мне понадобился таксист, было бы достаточно проехаться на такси. Но боюсь, что в области высокой моды вы единственная известная и доступная для меня личность. Или я слишком дерзок?»

При обычных обстоятельствах она бы ответила: «Безусловно», но в данной ситуации он предвидел иную фразу:

«Ну… и как же я могу вам помочь?»

Дейн знал, что вызвать к себе интерес людей можно не помогая им, а заставляя помочь себе. Ответ «Позволив наблюдать вас за работой» казался неотразимым. Как бы знаменита ни была Шейла Грей, она будет польщена.

Или нет?

В этот момент похмелье снова дало о себе знать.

Шейла Грей могла быть польщена, если бы он был Томом Брауном или Харри Шницельбахом. Но он был сыном Эштона Маккелла. Чтобы договориться с ней о встрече, ему придется назвать свое имя. А как бы мало времени ни прошло между просьбой о встрече и просьбой о помощи, его хватит, чтобы насторожить ее.

Кто предупрежден, тот вооружен. Значит, этот вариант не проходит.

Дейн бродил по квартире, пытаясь найти решение проблемы. «Если не можешь идти напрямик, обойди вокруг», — вертелось у него в голове. Но он не знал, как к этому приступить.

В этот момент зазвонил телефон, Дейн поморщился и поднял трубку.

Это была Сара Вернье.

— Ты расстроен, Дейн, — сказала она. — Я слышу по твоему голосу. Очевидно, я прервала твою работу.

— Нет, тетя Сара, просто…

— Дорогой, я только хотела узнать, приедешь ли ты в Твенти-Дир на уик-энд.

Миссис Вернье приходилась ему не тетей, а крестной, но их сближала не духовная общность, а давняя взаимная привязанность. Твенти-Дир было одним из любимых мест Дейна в детстве, а очарование Сары Вернье плюс отличная кухня и винный погреб мужа-француза сохраняли для него привлекательность и во взрослом состоянии. До ужасного открытия, сделанного матерью, это поместье возле Райнбека было одним из вариантов его местопребывания на предстоящий уик-энд, который он поклялся не проводить в городе.

— Боюсь, это невозможно, тетя Сара, — сказал Дейн.

— Господи! — воскликнула она. — Что со всеми происходит? Должно быть, кто-то распространил слух, что у нас свирепствует чума.

— Я бы очень хотел приехать, но…

— Знаю, что хотел бы. Небось опять новая девушка, чертенок? — В голосе миссис Вернье слышались довольные нотки. — Расскажи о ней.

— Хуже, тетя Сара. Новая книга.

— Ох уж эта твоя навязчивая идея!

Уик-энд был погублен, никто не приедет в Твенти-Дир, и ей придется оставаться наедине с Жаком — чудесным человеком, но одним из этих чертовых энтузиастов. Два года назад это были органические удобрения, в прошлом году — орхидеи, а в этом — соколы.

— Суетливые, зловонные и дикие создания, — жаловалась миссис Вернье. — К счастью, он держит их в сарае, и я избавлена от необходимости видеть их. Но в результате я не вижу и Жака. Я подумываю уехать на уик-энд в город только для того, чтобы проучить его.

— Почему бы и нет? — быстро отозвался Дейн.

Он сам удивлялся быстроте, с которой на него снизошло вдохновение, — теперь оставалось только следовать ему.

— Но все уезжают из Нью-Йорка, — вздохнула Сара Вернье. — Там никого не останется.

— Вы всегда можете походить по магазинам, — заметил Дейн.

— Но с кем? Ты же знаешь, дорогой, что твоей матери это не интересно — она с таким же успехом могла бы получать одежду от Армии спасения. А ты слишком занят, не так ли?

— Только не для вас, тетя Сара!

В их кругу хождение Сары Вернье за покупками вошло в поговорку. Это было одним из немногих занятий, где она проявляла себя жуткой занудой. Дейн знал все о ее любимых магазинах.

Как обычно, миссис Вернье начала с мелочей. Она посетила «Тиффани» и заказала для мужа запонки с изображением соколов, потом приобрела в «Кэрридж-Хаус» две хрустальные подставки для зубочисток, которые коллекционировала. Из «нового магазинчика» на Восточной Восьмидесятой улице тетя Сара наконец вышла с «очаровательной шляпкой». В книжной лавке Лео Оттмиллера, поскольку новое увлечение Жака все еще тяготило ее совесть, она купила «Книгу о соколе».

На ленч они пошли в «Колони», где миссис Вернье с аппетитом атаковала суп вишиссуаз и холодного цыпленка.

— Куда пойдем теперь? — осведомилась она. — О, Дейн, ты придумал такое отличное развлечение!

— Может быть, в «Мейси»?

— Не будь таким злюкой. Знаю! — воскликнула она. — В салон Шейлы Грей!

— Ну конечно, — рассеянным тоном согласился Дейн, как будто он не протащил тетю Сару через добрую половину долины Гудзона исключительно с этой целью. Должно быть, он сотню раз слышал ее слова: «Я всегда покупаю мою одежду у Шейлы Грей».

— Ты выглядишь как носильщик на сафари, — заметила она на тротуаре у «Колони». — Почему бы нам где-нибудь не оставить пакеты?

— Они легкие как воздух. — Важной частью его плана было прибыть к месту назначения, воплощая собой джентльмена, помогающего леди во время длительного похода по магазинам. Он усадил ее в такси, прежде чем она стала настаивать.

Вскоре они прибыли в салон Шейлы Грей на Пятой авеню.

Пока миссис Вернье обменивалась приветствиями со строго одетой седовласой старшей продавщицей, Дейн потихоньку отошел, все еще держа пакеты своей крестной. Пока он не хотел с ними расставаться.

Дейн с искренним интересом рассматривал репродукцию Питера де Хооха — кто бы ни подбирал картины для салона, он явно не учился ремеслу у тех, которые украшали комнаты американских отелей тысячами поддельных Утрилло и Джорджии О'Киф, — когда сзади послышался голос:

— Позвольте взять у вас эти пакеты, мистер Маккелл.

Повернувшись, он увидел перед собой женщину примерно его возраста, шикарно одетую, хотя и с несколько нарочитой небрежностью. Дейн собирался отказаться, когда она просто забрала у него пакеты.

— Меня зовут Шейла Грей, мистер Маккелл.

Это не могло быть исполнено более убедительно, даже если бы он репетировал две недели. Дейн не заметил ее приближения, поэтому его реакция была абсолютно естественной.

— Спасибо, мисс Грей. Как глупо, что я не узнал вас.

Она передала пакеты молодой женщине, которая материализовалась неизвестно откуда и так же быстро исчезла, и улыбнулась:

— Для этого не было никаких причин. Будь вы женщиной — другое дело, меня бы это встревожило.

Дейн что-то пробормотал.

Его пульс не участился, по коже не бегали мурашки, он не ощущал ни гнева, ни презрения, сам не зная почему.

В этот момент появилась сияющая Сара Вернье.

— Шейла, это мой крестник, Дейн Маккелл. Разве он не милашка?

— Я бы едва ли выбрала такое определение, миссис Вернье. — Шейла Грей улыбнулась. — Или вы не возражаете, мистер Маккелл?

— Я никогда не возражаю ни против чего, что говорит тетя Сара, мисс Грей. Кстати, откуда вы знаете, кто я?

— Прошу прощения?

— Только что вы дважды обратились ко мне по фамилии.

— Разве?

Не покраснела ли она слегка под макияжем?

— Полагаю, я вас узнала, так как видела вас в вестибюле дома ваших родителей. Вам ведь известно, что я живу в пентхаусе.

— Конечно, — пристыженно отозвался Дейн. — Сегодня я на редкость туп.

Шейла была среднего роста, худощавой, довольно бледной (или в этом была повинна косметика?), с глянцевыми каштановыми волосами и серыми глазами. Черты ее лица были настолько правильными, что казались Дейну лишенными индивидуальности. Такую женщину он никогда бы не выбрал для своей книги в качестве femme fatale.[24] Его интересовало, что привлекло к ней отца, который, если хотел бы воспользоваться своими возможностями, мог бы добиться успеха у куда более красивых женщин. Дело было не только в ее молодости — молодость можно купить или взять напрокат. Очевидно, в ней было что-то особенное, и он ощутил дурное предчувствие.

— Это часть имиджа международного кутюрье? — спросил Дейн, оглядываясь вокруг. — Я имею в виду столько свободного пространства. Или у вас имеются невидимые клиенты, мисс Грей?

— Они невидимы в это время года, — улыбнулась Шейла. — Летний штиль сейчас на самом пике. Или в самой глубине? Как можно измерить штиль?

— Я совсем не морской волк, чтобы знать это.

— Я думала, Дейн, что писатели знают все, — сказала Сара Вернье, радуясь представившейся возможности. — Знаете, Шейла, Дейн остался в городе, чтобы работать над новой книгой.

— Значит, мы с вами в одной прохудившейся лодке, мистер Маккелл. — Ее брови — не выщипанные, как отметил Дейн, — слегка приподнялись.

— Вы тоже пишете книгу? Полагаю, о высокой моде.

— Господи, я едва могу написать собственное имя.

Дейну нравился ее смех — короткий и свежий, как искреннее рукопожатие.

— Нет, я осталась в городе, чтобы работать над новой коллекцией. Брр! Показ назначен на ноябрь. Сейчас мне следовало бы находиться дома у чертежной доски…

Дейн видел, что она готовится вежливо удалиться.

— Не уходите, Шейла! — взмолилась миссис Вернье. — Я специально приехала из Райнбека, и никто не может обслужить меня толком, а мне нужна летняя и осенняя одежда… Дейн, помоги мне!

— Я бы последним стал удерживать страждущую душу от творческого экстаза, мисс Грей, но, если вы уделите тете Саре еще немного времени, я потом отвезу вас домой.

— Вот! — воскликнула миссис Вернье таким тоном, словно заявляла: «Теперь вы не можете отказаться!»

— Нет-нет, в этом нет надобности, — быстро отозвалась Шейла.

Дейн продолжал настаивать, апеллируя к ее профессиональной добросовестности:

— Подумайте о бедной тете Саре, обреченной носить все то же самое жалкое тряпье.

— Да будет вам известно, мистер Маккелл, что это «тряпье» куплено в моем магазине.

— Но, Шейла, я ведь купила его в апреле! — вмешалась миссис Вернье.

— Солидный аргумент, — усмехнулся Дейн. — Надеюсь, вы не считаете, что женщина может носить в августе вещи, приобретенные в апреле? Это противоречит конституции, мисс Грей.

— Это образчик вашего диалога? — отозвалась Шейла. — Ну ладно. Но если французы и итальянцы обойдут нас в следующем сезоне, вы будете знать, кто в этом виноват.

— Принимаю на себя ужасную ответственность. В случае чего готов встать у позорного столба и подвергнуться плевкам и граду камней.

— А я тем временем обанкрочусь. Хорошо, мистер Маккелл, сядьте на тот диван и бейте баклуши. Это работа для женщин.

Было очевидно, что ситуация если не интригует, то, по крайней мере, забавляет Шейлу Грей. Возможно, на ее решение повлиял и элемент риска. «Или я преувеличиваю? — думал Дейн. — Возможно, она считает это легчайшим способом отделаться от меня. Дать мальчику то, что он хочет, и отправить его подальше вместе с тетушкой».

— Что вы думаете об этом платье, Шейла?

— Ничего хорошего. Билли, забери его и принеси бело-голубое из чесучи.

Вскоре модельерша перепоручила Сару Вернье своему персоналу, села рядом с Дейном и стала болтать с ним о книгах, нью-йоркском лете и дюжине других вещей. Иногда она вставляла слово, чтобы разрешить сомнения миссис Вернье или отвергнуть предложение ее продавщиц. Все это проделывалось с большим опытом. «Она умеет обращаться с людьми, — думал Дейн. — Интересно, как она обходится с отцом?»

— Думаю, мы перешли Рубикон. — Шейла Грей внезапно поднялась. Дейн тоже вскочил с дивана. — Миссис Вернье больше не придется носить тряпье, а я должна отправляться домой.

— Я отвезу вас, как обещал.

— Ничего подобного, мистер Маккелл. Благодарю за любезность, но вам нужно позаботиться о миссис Вернье. Я поймаю такси.

— Как насчет ужина? — быстро спросил Дейн.

Шейла внимательно посмотрела на него — ему показалось, будто впервые. Не допустил ли он промах, торопя события? Прямой взгляд холодных серых глаз предупреждал о необходимости соблюдать осторожность.

— Почему вы хотите повести меня ужинать, мистер Маккелл?

— У меня имеются скрытые мотивы. Мне нужны сведения о профессии модельера, и я не могу придумать более приятного способа их получить, чем с помощью женщины, которой так восторгается тетя Сара. Договорились?

— Нет. Я собираюсь домой и работать весь уик-энд.

— Очень жаль. Очевидно, я был слишком навязчив.

— Вовсе нет. Это я должна извиниться за невежливость. Я могла бы пойти с вами на ленч в понедельник.

— В самом деле? Как любезно с вашей стороны. В час? В половине второго? Назовите время и место, мисс Грей.

Шейла колебалась. Со стороны казалось, что она ищет более удобный вариант. «Значит, я не внушаю ей отвращения», — с неожиданным удовольствием подумал он.

— Если вы действительно интересуетесь моей работой и вообще миром высокой моды, то почему бы вам не прийти сюда в понедельник немного раньше? Скажем, в полдень? Тогда мы могли бы обсудить основополагающие принципы.

— Чудесно! — воскликнул Дейн. — Вы не представляете, как много это для меня значит, мисс Грей. Значит, в понедельник в полдень. Пошли, тетя Сара?

— Похоже, вы друг другу понравились, — заметила сияющая миссис Вернье.

Дейн был осведомлен, что процесс моделирования женской одежды — дело куда более важное и сложное, чем проектирование атомного авианосца. Он слышал краем уха о соперничестве между европейскими и американскими домами моделей, в результате чего их деятельность протекала в обстановке крайней секретности. Но он едва ли был готов увидеть охранников из агентства Пинкертона в каждом углу заведения Шейлы Грей, кроме самого салона.

— Почти как ЦРУ! — воскликнул он.

Сравнение было достаточно точным. То, что творилось за кулисами высокой моды, напоминало Пентагон, хотя и в меньших масштабах. Мужчины со взглядом одержимых идеалистов, женщины, производившие впечатление усердных учениц Мата Хари, корпели над чертежами, напрягали усталые глаза над эскизами, передвигались из офиса в офис, словно зомби, изучали образцы ткани, как будто это было секретным оружием, и сосредоточенно разглядывали красивых молодых манекенщиц, казавшихся вылепленными из гипса. Одежда была здесь единственным живым существом.

— И это происходит ежегодно? — спросил Дейн.

— Да. Позвольте показать вам… — Дейн следовал за Шейлой, внимая ее литании. Марк Боан от Диора, Краэ от Нины Риччи, Кастильо от Ланвен (прямо как средневековые святые, феодальные вассалы или Исаак из Йорка[25] и Макдоналд с Островов[26]), Карден, Шанель, Жак Эйм, Бальмен, Гома, Берне и, наконец, прославленный Ив Сен-Лоран. Судя по тону Шейлы, Сен-Лоран мог исцелять золотуху наложением рук.

— И это только Франция, — говорила Шейла.

Дейн старательно записывал.

— Это как вино, — объясняла она. — Любой француз в здравом уме признает, что некоторые французские вина уступают их американским аналогам. Но мы такие снобы! Мы предпочитаем посредственное вино с французской этикеткой превосходному калифорнийскому. То же самое с одеждой. Ладно, Сен-Лоран действительно недосягаем, но не потому, что он француз, а потому, что он Сен-Лоран. А еще меня выводят из себя женщины, которые не желают носить платье, если его создатель не мужчина. От этого я просто прихожу в ярость.

— Вам это к лицу, — сказал Дейн.

И в самом деле, гнев окрасил ее щеки румянцем и придал блеск глазам.

Шейла засмеялась своим коротким освежающим смехом:

— Ладно, пошли на ленч.

— Совсем забыла, что ленч может быть таким забавным, — сказала Шейла Грей. — Благодарю вас, мистер Маккелл.

— Не могли бы вы называть меня Дейн?

— Хорошо, Дейн. Вы уверены, что пишете книгу, где фигурирует модельер?

— Почему вы в этом сомневаетесь?

— Очевидно, мне не нравятся люди со скрытыми мотивами. — Она усмехнулась. — Я всегда настороже.

— Единственный скрытый мотив, который мог бы у меня иметься, был бы очень личным… Я не могу представить, чтобы женщина им возмущалась.

Шейла поднялась:

— Мне пора возвращаться на свою каторгу.

— А мы не можем это повторить? Скажем, завтра?

— Мне не следовало бы…

— Еще одна лекция в вашем салоне, а потом снова ленч?

— Изыди, сатана! Ладно, сдаюсь.

Дейн проводил ее на Пятую авеню, и она всю дорогу говорила только на профессиональные темы.

Вспоминая сегодняшнюю встречу, Дейн пришел к определенным выводам относительно Шейлы Грей. Она была доступна в том смысле, что всегда брала то, что хотела. Не началась ли таким же образом ее связь с отцом — быстро, без всякого флирта? Быть может, Шейла столкнулась с Эштоном Маккеллом в лифте, решила, что этот мужчина ей подходит, и пригласила его выпить?

Дейну хотелось бы встретить Шейлу при других обстоятельствах. Он восхищался ее прямотой, непохожестью на других женщин, даже слабо заметными при дневном свете веснушками. Странно, что она не возбуждала мужские бойцовские инстинкты. Ей можно было предлагать свое общество спокойно, без всякой суеты, и она либо принимала, либо отказывалась от него. Ему это нравилось.

Дейн вздохнул. Между ним и Шейлой Грей стояли эгоистичная самонадеянность Эштона Маккелла и беспомощная самоотверженность Лютеции. Раз эта женщина решила стать любовницей его отца, не думая о чувствах его матери, ей придется принимать все последствия этого решения.

Но это было единственным, что омрачало их растущую привязанность. Шейла была восхитительна. Она жевала попкорн в кинотеатре под открытым небом, как сидящие вокруг них подростки, наблюдая, как чудовищный пришелец из космоса топчет крошечных людей и опрокидывает дома, покуда стройный молодой ученый и его очаровательная ассистентка не уничтожили его изобретенным ими лучом смерти. Шейла хлопала в ладоши от восторга, когда Дейн привел ее в закусочную, которую содержали приверженцы индуистской секты, и ела творог и сыворотку, беззаботную покинув сказочный мир Матушки Гусыни.[27] Когда бородатый хозяин предложил ей засахаренный инжир со словами: «Это приводит все в порядок, сахиба», Шейла улыбнулась, взяла инжир и заметила:

— Я бы хотела, чтобы в высокой моде был наведен порядок. Сегодня утром мы поймали одного из служащих, делающего снимки мини-камерой. Естественно, я его уволила и уничтожила пленку. Но что, если кому-то это удалось вчера? Мы об этом узнаем, если копии наших изделий появятся на распродаже на Четырнадцатой улице по цене семь долларов девяносто восемь центов за штуку на следующий день после нашего осеннего показа.

Оказалось, что шпионаж в области от-кутюр был высоко развит.

— Я могла бы дать вам материал для дюжины романов, — мрачно сказала Шейла.

— Мне хватает неприятностей с одним, — усмехнулся Дейн. — Кстати, как насчет обеда в восемь?

На сей раз ее взгляд пронзил его.

— Вы глупый, но славный. Я надену мантилью и буду держать во рту алую розу.

Дейну стало не по себе. Все шло слишком хорошо. Но он быстро отогнал тревожные мысли.

Они пообедали в бельгийском ресторанчике с возмутительными ценами, отправились на пароме на Стейтен-Айленд, посетили Хобокен, согласившись, что это место имеет европейский облик — Дейн сравнил его с 14-м округом Парижа. Когда они возвращались на пароме, стоя рядом, он взял Шейлу за руку, как любую женщину, которая ему нравится. Ее пальцы были прохладными и дружелюбными, ветер ерошил ей волосы.

— Как насчет того, чтобы завтра сходить в центральный зоопарк? Там в кафе подают роскошного жареного броненосца. Это лакомство ни на что не похоже.

— Вы сами ни на что не похожи, — засмеялась Шейла, но в ее смехе слышались тоскливые нотки. — Нет, Дейн, я слишком долго бездельничала. Вы дурно на меня влияете.

— Тогда ужин? Я знаю армянский ресторанчик…

— Нет, не могу. Я слишком отстала в работе. Завтра отпадает.

Завтра была среда. Эта мысль оглушила Дейна, как удар дубинкой. Ну конечно! В среду вечером она не стала бы встречаться и с самим Ивом Сен-Лораном. Это время зарезервировано для его отца.

Но были другие дни и вечера — боксерские матчи, балет, опера в коннектикутском амбаре, сельская ярмарка, официальный обед в «Павильоне», а на следующий вечер рубленая печень в «Линдис». Несколько раз они проводили вечер в квартире Шейлы, слушая пластинки или проглядывая по телевизору повторные летние показы. В таких случаях Шейла кормила Дейна.

— У меня взаимопонимание с поставщиками мороженых продуктов, — шутила она. — Они не моделируют одежду, а я не изучаю поваренные книги.

— Не извиняйтесь, — сказал Дейн. — Обед под телевизор — наш единственный национальный вид искусства.

Шейла засмеялась, откинув назад голову. Глядя на ее гладкую кремовую шею, Дейн ощутил сильное влечение к ней и подумал, не следует ли поддаться этому чувству. В конце концов, он уже давно ухаживает за ней, но дальше этого дело не шло. Не начинает ли она удивляться?

Зазвонил телефон. Все еще смеясь, Шейла взяла трубку.

— О, привет, — сказала она совсем другим тоном, опускаясь на стул. Дейн вздохнул — момент был упущен. — Как поживаешь?.. Нет, у меня все в порядке… Я не могла позвонить… — Она бросила быстрый взгляд на Дейна, и он подумал: «Это отец». Поднявшись, Дейн отошел к окну и увидел в стекле отражение нахмуренного и, как ему показалось, злого лица.

— Я бы хотела выпить, — послышался сзади голос Шейлы. Телефонный разговор был окончен — комедия продолжалась. — Что-нибудь с джином. Будьте моим барменом.

Дейн повернулся к ней, и они оказались лицом к лицу. Шейла выглядела увядшей, даже вульгарной, на ее губах играла самодовольная улыбка. «Так ведет себя распутная женщина. Она ест, вытирает рот и говорит: «Я не сделала ничего дурного»… Дейн почувствовал тошноту и был рад возможности отвернуться и начать возиться с бутылками и кубиками льда.

Время от времени Шейле снова звонили по телефону в присутствии Дейна — дважды в ее офисе и еще два раза в ее квартире. Судя по ее осторожным ответам, это опять был его отец.

Однажды ночью в конце августа они смотрели старый фильм в кинотеатре Нижнего Истсайда, выйдя оттуда почти в три часа. Сидя за рулем, Дейн обнял Шейлу за плечи, но она выскользнула:

— Не люблю, когда машину ведут одной рукой. Разве так не безопаснее? — И она сама обняла его.

Дейн невольно содрогнулся.

— Может, заедем к Ратнеру и поедим борщ?

— Этот розовый суп с прокисшими сливками? — Шейла скривила губы. — Я бы предпочла выпить чего-нибудь покрепче. Давайте сделаем это в моей квартире.

— Хорошо.

Все выглядело естественно. Правда, входя в вестибюль с Шейлой, Дейн всегда ощущал нечто вроде шока, зная, что его родители спят наверху, но на сей раз он постарался об этом не думать. В эти дни он вообще мало о чем думал.

— Входите, Дейн.

— Я внезапно вспомнил, — сказал Дейн, следуя за Шейлой в пентхаус, — о приключении с одним моим другом. Он принял предложение одной знойной красавицы выпить в ее квартире, а когда они вошли, по полу бродил солидных размеров оцелот. Артур клянется, что он был большим, как леопард. Незачем говорить, что в ту ночь он не получил ничего, кроме выпивки, половину которой расплескал на ковер.

— Ну, сегодня у моего оцелота выходной, — отозвалась Шейла, — так что не расплескайте вашу выпивку. Тем более на этот ковер ручной работы, изготовленный в Ютландии. Что будете пить?

Гостиная, меблированная в стиле скандинавского модерна, была тускло освещена. Сегодня она выглядела особенно мирно. Дейна охватило чувство удовлетворения, к которому примешивалось возбуждение. Шейла смешивала напитки у бара, напевая про себя нелепую мелодию, которую пел У.К. Филдс в виденном ими фильме. Она потянулась за льдом с улыбкой на лице.

Все произошло совсем не так, как планировал Дейн, — не в присутствии его отца, стоящего в арке гостиной, побагровев от гнева, а просто и естественно, как само дыхание. Дейн обнял Шейлу, она повернулась к нему с той же улыбкой, приподняла точеное лицо, полузакрыла глаза, и они поцеловались.

Ее губы и тело были теплыми и мягкими. Раньше Дейн представлял себе тело Шейлы только лежащим в объятиях волосатых рук его отца.

— Я рада, что ты был терпелив, дорогой, — послышался ее голос.

Они молча выпили, потом Дейн поставил стакан, взял ее сильную белую руку с пятнышком фиолетовой туши на ладони, коснулся ее губами и вышел.

Раздеваясь перед сном, он впервые подумал: «Я достиг цели — я получил Шейлу. Теперь нужно сделать так, чтобы она заплатила за все».

Но это стало невозможным. Ему в голову пришла ужасная мысль: «Я влюбился в нее».

Он был влюблен в любовницу своего отца. Поцелуй символизировал не начало, а конец — кульминацию долгих дней и вечеров, полных смеха и молчания; печать на заключенном ими договоре, о котором Дейн никогда не подозревал. «Я рада, что ты был терпелив, дорогой…» С Шейлой происходило то же, что и с ним, — она ощутила особенность отношений между ними, скрепив их поцелуем. Если это и было начало, то не связи, а новой жизни.

Весь его план пошел прахом. Кого он наказывал? Отца? Да, но еще сильнее мать. А больше всех — себя.

Теперь страдать будут все — мать, отец, он сам… и Шейла.

Остаток ночи он беспокойно метался в кровати.

Дейн проснулся с чувством решимости, почти бесшабашности. Пусть все идет само собой, а прочие соображения убираются к дьяволу.

Но с завтраком пришла осмотрительность. «Подумай как следует, — говорил он себе. — Не торопись. Возможно, ты придаешь слишком большое значение поцелую, который ничего не значил ни для тебя, ни для нее». Дейн этому не верил, но такую возможность стоило принимать в расчет. Пусть пройдут день или два, чтобы ситуацию можно было приспособить к более реалистической мерке.

Но Дейну все сильнее хотелось услышать голос Шейлы. О работе не могло быть и речи. Что, если его молчание заставит ее заподозрить наличие у него каких-то задних мыслей? Она не должна так думать.

— Шейла? — произнес он, услышав в трубке ее глубокий хрипловатый голос. — Это Дейн!

— Знаю. — Теперь этот голос звучал как мед.

— Я должен увидеть тебя. Вечером? Или после полудня?

— Нет, Дейн. Я хочу подумать.

— Тогда завтра?

— Да.

— Я люблю тебя, Шейла.

Она ответила не сразу, словно борясь с собой.

— Знаю, Дейн. До завтра.

…Шейла сразу же бросилась в его объятия. Когда он поцеловал ее в шею, там начала пульсировать жилка. Некоторое время оба молчали, потом Дейн привлек ее к себе и сказал:

— Шейла, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

— Знаю, Дейн.

Она знала!

— Значит, ты согласна?

— Нет.

Это было все равно что поставить ногу туда, где должна быть ступенька, которой там не оказалось. Дейна захлестнула раскаленная волна унижения, и внезапно он подумал об отце. Именно это почувствовал бы Эштон Маккелл, если бы его план осуществился. Неужели Шейла смеется над ним? Неужели она с самого начала видела его насквозь?

Дейн сердито посмотрел на нее.

— Я не отказываю тебе, дорогой. — Шейла сжала его голову ладонями и поцеловала в губы.

— Очевидно, я слишком туп, чтобы понять это.

— Я люблю тебя, Дейн. Ты можешь получить меня хоть сейчас, но не как твою жену.

«Не как мою жену?»

— Ты замужем?

— Господи, конечно нет! — Засмеявшись, она отошла к бару, налила в стакан бренди и поднесла к его губам. Он грубо вырвал у нее стакан.

— Ты имеешь в виду, что будешь спать со мной, но не выйдешь за меня?

— Правильно, дорогой.

— Но ведь ты сказала, что любишь меня!

— Так оно и есть.

— Тогда я не понимаю…

Шейла погладила его по щеке.

— Полагаю, ты считал себя циничным старым распутником, но внезапно обнаружил, что ты обычный обыватель. Я должна все объяснить тебе, Дейн. Это важно для нас обоих.

Шейла говорила совсем не то, чего он ожидал. Она не упоминала Эштона Маккелла и не отвергала новую любовь в пользу старой. По ее словам, она уже некоторое время понимала, что любит Дейна.

— Я говорю только за себя, дорогой. Понимаю, что мои идеи антисоциальны и что общество не могло бы существовать, если бы все придерживались таких взглядов. По существу я эгоистка, Дейн. Не то чтобы меня абсолютно не заботило происходящее с другими людьми, но больше меня заботит то, что происходит со мной в отпущенный нам краткий период жизни. Очевидно, я материалистка. Мои представления о любви не требуют заключения брака для осуществления супружеских отношений. Фактически — повторяю, я говорю только за себя — я отвергаю концепцию брака. Я не больше способна быть счастливой в качестве домохозяйки, чем уйти в монастырь. Возможно, как говорится в песне, любовь и брак идут вместе, как лошадь и карета, но я женщина века электроники. Для меня кольцо на пальце все равно что кольцо в носу. Современный брак просто насмешка! Неудивительно, что разводы теперь так часты. Я не могу выносить лицемерия брака, поэтому сторонюсь его. Неужели ты можешь представить меня воркующей десятилетиями в увитом плющом коттедже возле водопада? Она засмеялась.

Дейн тупо уставился на нее.

— Конечно, беда в том, что мне не нужен мужчина для поддержки. Я не нуждаюсь в твоих деньгах — у меня достаточно собственных. Я не гоняюсь за высоким социальным положением — в моих сферах у меня достаточно высокий статус. И я, безусловно, не могу подчинить себя твоей карьере, поскольку у меня имеется своя — более того, уже осуществленная, в то время как твоя только в процессе создания. Брак хорош для женщины в буржуазном обществе…

— А как насчет детей? — с горечью осведомился Дейн. — Твоя продвинутая концепция не включает эту маленькую проблему?

— Практически нет. Предоставим размножение тем женщинам, которые больше ничего не способны создать, — видит бог, их более чем достаточно. Я люблю детей, но в жизни нам приходится делать суровый выбор. Свой я сделала, и материнству в нем нет места. Теперь тебе ясно, Дейн, в кого ты влюбился.

— Совершенно ясно, — мрачно отозвался он.

— Мы можем быть счастливы и без брака — пока мы любим друг друга. Неужели ты этого не понимаешь, дорогой?

В ее глазах Дейну почудилось беспокойство. Что касается его самого, то Великий Мститель исчез вместе с гневом и отвращением. Осталась только пустота.

— Нет, Шейла, не понимаю. Я не говорю, что твое предложение аморально, — оно куда хуже, поскольку непрактично. Если брак без любви отвратителен, то и любовь без брака тоже. Приходится прятаться в темных углах, не ходить, а красться…

— Ничего подобного. — Шейла вскинула голову; ее голос звучал холодно. — Ты рассуждаешь как школьник. Прошлой ночью удовлетворился поцелуем в темноте, а сейчас читаешь мне мораль. Что дальше? Ты хочешь сказать мне, что хранил целомудрие в ожидании одной-единственной маленькой женушки? Разница между нами в том, что ты романтик, а я реалист.

Вот оно что — хищница, таящаяся в каждой женщине, показала острые зубы, готовые цапнуть.

Дейн считал себя искушенным в житейских делах и готовым пользоваться всеми удовольствиями, которые предлагала жизнь. Но Шейла действительно заставила его чувствовать себя школьником. В правильных чертах ее лица не осталось ни следа тепла и женственности. Оно было непроницаемым, как греческая скульптура, хранящая в себе тайны веков. Философия Шейлы была для него так же непостижима, как философия его матери. Возможно, в глубине души он оставался студентом, готовым развлекаться, пока это возможно, потом остепениться и обзавестись женой — ну и иметь забавы на стороне, если можно выйти сухим из воды.

Но философия Шейлы словно презирала любые стандарты. Дейн был уверен, что никогда не сможет понять ее и что ему этого даже не хочется. В голове у него вертелась строка из поэмы: «La Belle Dame sans Merci[28] тебя навек пленила».

Словно читая его мысли, Шейла усмехнулась, и даже этот негромкий звук пробудил в нем желание.

— О, Дейн, не смотри так мрачно! — воскликнула она. — Мы просто будем не супругами, а любовниками. Не говори мне, что у тебя никогда не было женщин! — В ее взгляде появился испуг.

Дейн радовался, что она произнесла это без улыбки, — в противном случае он мог бы ее ударить. Бренди явилось всего лишь временной мерой — Дейн чувствовал, как в нем начинает клокотать прежняя ненависть. «Осторожно! — приказал он себе. — Держи себя в руках».

— Да, у меня были женщины, но я, должно быть, покажусь тебе невероятно старомодным, так как я однолюб. У меня бывали разочарования, и теперь, похоже, предстоит еще одно.

— О, Дейн! — Шейла слегка отодвинулась от него. — Ты называешь себя однолюбом, потому что способен одновременно любить только одну женщину. Но меня это вполне устраивает. Я не намерена ни с кем тебя делить. Мы не так уж отличаемся друг от друга, верно? — При виде его плотно сжатых губ она добавила: — Я не имею в виду, что никогда не думала о браке. В каком-то смысле от тебя зависит убедить меня, что брак с тобой — то, что мне нужно. Но сейчас я не хочу выходить замуж даже за тебя. Я тоже однолюб, и в данный момент мне нужен только ты. Однако я не знаю, сколько это продлится — неделю, месяц, пять лет, может, даже всю жизнь. Ты уведомишь меня, когда захочешь со мной расстаться, и я сделаю то же самое.

Неужели он в самом деле влюблен в нее? Дейн начал бродить по комнате, а Шейла наблюдала за ним тем же беспокойным взглядом. Означает ли это, что она дала старику отставку? Или же она ведет какую-то игру с ними обоими?

Он остановился перед оттоманкой и взял ее руки в свои.

— Ладно, беби, пусть сюжет развивается сам по себе. На твоих условиях. Возможно, я спасаюсь от судьбы худшей, чем смерть. Значит, любовники? Тогда мы можем начать…

Шейла притянула его к себе, и Дейн не стал сопротивляться.

Следующим утром Дейн пребывал в более умиротворенном настроении. Теперь он не мог сомневаться в Шейле. Какими бы краткими ни оказались в итоге ее чувства, это не являлось игрой. Он был уверен, что она говорила ему правду.

Шейла не могла любить двоих мужчин одновременно, и, значит, Дейн добился своего. С присущей ей прямотой она, безусловно, говорила его отцу в начале их связи то же, что сказала Дейну, так что его не должно удивить, когда она прекратит эту связь.

Отец вернется к матери, и для конфликтов больше не будет оснований, поскольку его родителям незачем знать, как был проделан этот трюк. У старшего Маккелла не найдется причин подозревать, что новым любовником Шейлы стал его сын, а Лютеция подумает, что муж вернулся к ней по собственной воле. Это ее утешит.

И все же что-то было не так. Дейн предложил Шейле ключ от его квартиры, но она отказалась:

— Пока не нужно, дорогой. Я все еще наслаждаюсь моим незаконным статусом. — Вместо этого Шейла предложила ему свой ключ.

А в следующую среду Дейн не смог с ней встретиться.

— Я всего лишь человек, дорогой, — объяснила она по телефону с улыбкой в голосе. — Не сегодня. Завтра вечером, хорошо?

Значит, Шейла лгала ему? Но как это могло быть? Или она просто хотела успокоить его отца? Вероятно, он тяжело воспринимал разрыв, и Шейла решила уходить от него постепенно. Но это означало, что Дейн с отцом делят ее круглую кровать в голливудском стиле. От таких мыслей ему становилось не по себе.

Это продолжалось до среды 14 сентября. В тот день Дейн позвонил матери узнать, как ее дела. Лютеция ответила, что все прекрасно, хотя она и была разочарована.

— Мы с твоим отцом собирались вместе пойти на ленч, но когда обсуждали это за завтраком, позвонил секретарь президента из Вашингтона. Президент захотел сегодня повидать Эштона, и это разрушило все наши планы. — Она засмеялась своим звонким смехом. — Похоже, твой отец не оценил оказанную ему честь. Он расстроился и даже сначала не хотел, чтобы я собирала его чемодан, — ведь ему придется там заночевать. Нельзя отказывать президенту Соединенных Штатов…

Придется заночевать… Дейн позвонил Шейле.

— Привет, дорогой!

— Мы увидимся вечером?

— Ну…

— Как насчет обеда у «Луи»?

— Хорошо, милый, но только пораньше. Я должна вернуться к десяти.

— Почему?

— У меня полно работы над коллекцией.

Дейн невольно подумал о том, какой предлог она найдет, когда ее коллекция будет закончена. Неужели вся история с президентским звонком подстроена? Или только необходимость заночевать в Вашингтоне?

Им подали фирменный салат, но Шейла ела его так, словно он был приготовлен в дешевой забегаловке. Она попросила Дейна не задерживаться за кофе, и они вышли из ресторана в половине десятого.

— Как насчет того, чтобы выпить что-нибудь у тебя, Шейла?

Очевидно, она не могла найти предлог для отказа.

— Приготовь себе выпивку сам, дорогой, — сказала Шейла наверху. — Мне ничего не нужно. Я только переоденусь в рабочую одежду, а потом тебе придется уйти.

— Я не собираюсь уходить, — спокойно сказал Дейн.

Шейла засмеялась:

— Давай, партнер, пей и выкатывайся.

— Я не хочу пить. И я не уйду.

Смех увял.

— Дейн, мне это не нравится. Я должна работать.

— Ты вовсе не собираешься работать.

— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?

— Ты пытаешься избавиться от меня, а я этого не хочу.

Какой-то миг Шейла молчала, словно стараясь сдержать гнев. Потом заговорила беспечным тоном:

— Только послушайте его! Разве вы меня содержите, о мой хозяин и повелитель? Я сама плачу за квартиру, приятель, так что ты будешь оставаться и уходить, когда я захочу. Сейчас я хочу, чтобы ты ушел. — Так как он не сдвинулся с места, ее голос стал ледяным. — Дейн, уходи немедленно, иначе пожалеешь.

— Мой отец будет здесь с минуты на минуту, не так ли?

Казалось, он ударил ее.

— Ты знаешь!.. Полагаю, ты знал все время. Теперь я понимаю. Так вот почему…

— Вот почему я останусь, милая моя.

Дейн чувствовал отвращение к ней, к себе, к отцу и даже к матери. Сбросив пиджак, он положил его на спинку кресла, и серебряный портсигар, подарок Лютеции, выпал из кармана. Дейн подобрал его и вынул сигарету, но его руки так дрожали, что он не мог зажечь ее.

— Я подожду отца, — пробормотал он, швырнув портсигар в кресло. — И более того, я намерен рассказать ему о нас с тобой.

Со сдавленным криком Шейла подбежала к окну, потом к двери и снова вернулась в середину комнаты.

— Черт с тобой, Дейн, оставайся. Я не могу выставить тебя силой.

— Тебе не хватает смелости рассказать ему. А может, ты и не собиралась этого делать?

— Это гнусно, Дейн!

— Кажется, ты что-то говорила о верности. Или это не распространяется на мужчин из одной семьи?

К его удивлению, Шейла расхохоталась:

— Это забавно. Забавнее, чем ты можешь себе представить!

— У тебя странное чувство юмора! — Последние остатки любви, которую Дейн испытывал к ней, исчезали со скоростью света. Их сменяла дикая ярость, которой он так страшился.

— Ты думаешь, я сплю с твоим отцом?! — воскликнула Шейла. — Позволь сказать тебе кое-что, маленький мальчик: мы не любовники и никогда ими не были. В нашей дружбе не было ничего сексуального. Это именно дружба! Мы нравимся друг другу. Мы уважаем друг друга. Но это все. Конечно, ты этому не веришь. Вероятно, никто бы не поверил. Но это правда, Дейн. Ради самого себя, если не ради кого-то еще, тебе лучше этому поверить.

Он видел свои сжатые кулаки и слышал свой крик:

— Неужели ты не могла придумать что-нибудь поубедительнее? Дружба! Думаешь, я не знаю, что старик каждую среду ставит на ночь свои ботинки под твою кровать? Я видел его одежду в стенном шкафу твоей спальни!

— Да, он приходит сюда и переодевается в более удобные вещи…

— Полагаю, чтобы поговорить за чаем о событиях недели? В халате и слаксах? Ты меня за идиота принимаешь! Ради бога, неужели тебе не хватает достоинства признаться, когда тебя поймали на месте преступления?

Дейн задыхался, в ушах у него гудело. Он видел, что губы Шейлы шевелятся, но с трудом слышал ее слова:

— Я не хочу причинять тебе боль, Дейн. Не хочу говорить плохо о…

— Лучше не надо, — услышал он собственное рычание.

— …о твоей матери. Но очевидно, я предлагаю твоему отцу… то, что не может предложить твоя мать. Больший кругозор, жизненный опыт, который позволяет ему разговаривать со мной так, как он никогда не мог бы говорить с женой. У нас чудесная дружба, Дейн. Визиты сюда в среду вечером ему очень помогают.

— Каким образом? Ну, ври дальше!

— Если хочешь знать, они помогают ему чувствовать себя мужчиной в общении с женщиной. Повторяю, Дейн, он мой друг, а не мой любовник. Он не мог бы стать моим любовником, даже если бы хотел этого! Вот! Теперь ты доволен? Ты все понял?

Дейн застыл как вкопанный. «Не мог бы стать моим любовником, даже если бы хотел…»

— Ты имеешь в виду, что не позволила бы ему этого?

Губы Шейлы побелели.

— Я имею в виду, что он не способен на это физически. Теперь ты все знаешь.

Дейн не мог этому поверить. Эштон Маккелл — крепкий, волосатый, энергичный — не способен к физической связи с женщиной?

Он ошеломленно опустился на оттоманку. Но сам шок, вызванный этим известием, говорил в пользу его вероятности. Никто, даже ведьма, не могла бы придумать такую историю об Эше Маккелле. Значит, это должно быть правдой. Внезапно Дейн понял, как это объясняет неуемную энергию, проявляемую отцом в бизнесе, его постоянное стремление к коммерческой экспансии. Все это служило компенсацией!

Но если так, то почему его мать ничего об этом не сказала? Ответ напрашивался сам собой. Лютеция Маккелл просто не могла упоминать о подобных вещах в разговоре с сыном.

— Теперь ты знаешь правду, — снова заговорила Шейла. — Пожалуйста, уходи, Дейн! Я пытаюсь найти способ рассказать о нас твоему отцу, не причиняя ему боль. Предоставь мне сделать это по-своему. Помоги мне избавить его от мучений.

Дейн резко покачал головой:

— Я собираюсь сам все рассказать ему. Мне нужно знать, правда это или нет.

Шейла в отчаянии всплеснула руками:

— Неужели ты это сделаешь? Не оставишь ему ни капли самоуважения? Ведь ты его сын! Разве не понятно, как он стыдится своей импотенции? Если так поступишь, то ты просто жалкий, презренный…

— Сука! — прервал ее Дейн. — Не смей обзывать меня!

— Ах вот как, сука? — крикнула Шейла. — Вон из моей квартиры! Немедленно!

— Нет!

Она ударила его по лицу изо всех сил и метнулась к внутреннему телефону.

— Ты не оставил мне выбора. Я позову Джо Лесли, чтобы он тебя выставил. Больше я не желаю тебя видеть!

Шейла не сразу поняла, какие силы она выпустила на свободу своей пощечиной. С детства одним из основных изъянов натуры Дейна был его взрывной темперамент, проявлявшийся в общении с гувернанткой, слугами, другими детьми, матерью, но только не с отцом. Эштон винил Лютецию («Ты его испортила!») и надеялся, что другие мальчики в школе-интернате выбьют из него дурь. Но стычки лишь пробуждали в нем ярость, и только в колледже Дейн научился сдерживать себя. Но лава продолжала бурлить у него под кожей.

Гневные слова Шейлы, его собственная вина, тайный страх перед столкновением с отцом привели к взрыву. Дейн бросился к Шейле, повернул ее к себе и схватил за горло. Он скорее чувствовал, чем слышал свой голос, изрыгающий проклятия и задыхающийся от ненависти.

Шейла отбивалась, но ее сопротивление только усиливало злобу Дейна. Его пальцы сжимались сильнее… Только когда лицо Шейлы побагровело, крики перешли в бульканье, глаза остекленели, а тело внезапно обмякло, он смог взять себя в руки.

Шейла лежала на полу, пытаясь приподняться на локтях и судорожно хватая ртом воздух. Но она дышала. Дейн молча уставился на нее. Говорить было не о чем. Теперь между ними все кончено. Разве она сможет когда-нибудь даже посмотреть на него без страха?

Все его планы — помочь матери, наказать отца, жениться на Шейле — были погублены этой вспышкой ярости. Дейн мог удовлетвориться только тем, что Шейла жива.

Он схватил пиджак и выбежал из квартиры.

Шейла приподнялась на колени, потом встала и рухнула на оттоманку.

Некоторое время она пыталась вернуть способность глотать, держа дрожащие руки на покрывшейся пятнами шее. Постепенно озноб и тошнота прошли, дыхание стало ровнее, а пульс замедлился.

Одна мысль стучала у нее в голове: «Он почти убил меня. Он хотел это сделать — это было видно по его глазам…» Шейла вспоминала разные мелочи — быструю возбудимость Дейна, неестественную мрачность при любом возражении, странную молчаливость. Все это было характерными признаками…

Продолжая дрожать, Шейла поднялась, прошла в ванную и открыла холодную воду. Она вытиралась, когда услышала, как в замке входной двери поворачивается ключ.

Это был Эштон Маккелл.

Он выглядел усталым. Но при виде ее его лицо прояснилось.

— Ну, на сегодняшний вечер нация в безопасности, — сказал он. — Старый Эш Маккелл дал президенту… добрый вечер, Шейла… — Эштон поцеловал ее и опустился на оттоманку, — добрый совет. Теперь он должен только ему последовать… Что-то не так, милая?

Шейла покачала головой. Ее руки сжимали шею.

Эштон подошел к ней:

— Что случилось? Почему ты так держишь руки?

— Эш… я не могу тебе рассказать…

— Ты порезалась?

— Нет…

— Кто-то тебя ударил?

— Пожалуйста, Эш…

— Дай мне взглянуть на твою шею.

— Ничего страшного, Эш…

— Не понимаю. — Эштон явно был сбит с толку.

— Я неважно себя чувствую. Ты не обидишься, если…

— Хочешь, чтобы я ушел?

Шейла кивнула, сдерживая слезы. Поколебавшись, Эштон похлопал ее по плечу, поднял чемодан и шляпу и вышел.

После ухода Эштона Маккелла Шейла несколько минут смотрела в окно на ночной город. Потом повернулась, вошла в кабинет, отодвинула в сторону несколько неоконченных эскизов, достала из ящика лист писчей бумаги и конверт, села и начала быстро писать:

«14 сентября

Сегодня вечером Дейн Маккелл спросил, может ли он зайти в мою квартиру и чего-нибудь выпить. Я сказала, что должна работать, но он настаивал. Затем он отказался уходить, и никакие мои слова на него не действовали. Я вышла из себя и ударила его по лицу. Тогда он попытался задушить меня. Я ничего не придумываю, и это не истерика — он схватил меня за горло и стал душить, ругая меня скверными словами, а потом швырнул на пол и выбежал из квартиры. Еще минута, и я бы умерла от удушья. Я уверена, что Дейн Маккелл опасный человек.

Шейла Грей».

Даже не перечитав письмо, Шейла спрятала его в конверт, запечатала сургучом и написала на конверте: «Вскрыть только в случае моей смерти от неестественных причин». Порывшись в ящике, она вынула большой конверт, положила в него первый, тоже запечатала и подписала: «Для полиции». Потом сунула конверт в верхний ящик стола, но тут же, закусив губу, покачала головой, вытащила конверт из ящика и бросила на стол. «Утром найду для него лучшее место», — подумала она.

Снова чувствуя тошноту и головокружение, Шейла отошла к креслу и опустилась на него. Ей казалось, что она умирает. «Мне наплевать, если я умру прямо сейчас», — подумала Шейла и закрыла глаза…

Она не сразу поняла, почему сидит в кресле, потом все вспомнила и посмотрела на часы. Прошло десять минут.

Шейла снова пошла в ванную, смочила полотенце холодной водой и приложила к глазам и шее. «Боже мой, что за кошмар!» — думала она.

Сон отпадал полностью, творческая деятельность вроде бы тоже. Оставалось только вернуться к чертежному столу или лечь в постель, приняв снотворное… А впрочем, можно заняться рутинной работой — проверять счета, сравнивать образцы, делать заметки…

Шейла снова села за письменный стол в кабинете.

Все обернулось чудовищной мерзостью. Лучше поскорее об этом забыть — но сможет ли она когда-нибудь забыть пальцы, сжимающие ей горло? Она потянулась к пачке бумаг, но ее рука застыла в воздухе.

Кто-то был в гостиной.

Усилием воли Шейла поднесла руку к телефону и сняла трубку.

Человек потихоньку прошел из гостиной в спальню. В трубке послышался голос. Шейла вздрогнула.

— Оператор? — шепнула она, стараясь не стучать зубами. — Соедините меня с полицией.

— Это срочно?

— Да!

Какое-то время было слышно лишь гудение кондиционера. Потом в трубке раздался мужской голос:

— 17-й участок, сержант Тьюмелти.

— В моей квартире посторонний.

— Кто говорит? Пожалуйста, ваш адрес и номер телефона.

Шейла назвала их.

— Поскорее! — прошептала она.

— Не паникуйте, мисс Грей. Заприте дверь комнаты, где вы находитесь. Мы пришлем кого-нибудь…

— Слишком поздно! — крикнула Шейла. — Нет-нет, не надо стрелять!..

При звуке выстрела сержант Тьюмелти автоматически записал время — 22.23 — и резко произнес:

— Мисс Грей? Это был выстрел или…

Он узнал следующий звук. Это был щелчок трубки, положенной на рычаг.

Сержант немедля приступил к делу.

В начале первого ночи Дейн, увидев освещенные окна в квартире родителей, поднялся и застал свою мать одну в музыкальной комнате. Она смотрела по телевизору старый фильм «Кволити-стрит» по написанной в 1901 году пьесе Джеймса Барри. Кровь и перестрелки на экране были не для Лютеции. Несмотря на протест Дейна, она выключила телевизор и поцеловала сына в лоб.

— Хочешь что-нибудь поесть, дорогой? Или холодного лимонада?

— Нет, мама, спасибо. Отец не вернулся?

— Нет. Думаю, он заночевал в Вашингтоне. В конце концов, он взял с собой чемодан.

— А ты чем занимаешься? — Дейн бродил по музыкальной комнате.

— Просто бездельничаю. Слуги ушли в восемь, а я с тех пор сижу здесь и смотрю телевизор.

— Мама…

— Да, дорогой? — улыбнулась Лютеция.

— Я должен задать тебе один вопрос. Очень личный.

— Вот как? — Она выглядела озадаченной. Специфическая тема его вопроса явно не могла прийти ей в голову.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я не стал бы спрашивать об этом, не будь у меня очень веских причин. — Он лихорадочно подыскивал нейтральный способ сформулировать свой вопрос.

— Конечно, дорогой. — Лютеция неуверенно улыбнулась.

Дейн нашел способ.

— Помнишь аннулирование брака ван дер Брукина?

Лютеция вспомнила и сразу покраснела.

— Его второго брака?

Она нехотя кивнула.

— Я должен спросить тебя, не происходит ли у вас с папой то же самое?

— Дейн! Как ты смеешь!

— Прости, мама, но я должен знать. Да или нет?

Лютеция отвела взгляд, ломая руки.

— Ну?

Он едва расслышал ее ответ:

— Да.

Выходит, Шейла говорила чистую правду. Дейн никогда в жизни не был так ошарашен.

— Но я не понимаю, мама. Почему ты не рассказала мне раньше, когда мы обсуждали…

— Есть вещи, о которых нельзя рассказывать даже собственным детям, — чопорно произнесла Лютеция. — Особенно детям.

— Мама, я уже не ребенок и давно знаю жизнь, хотя в этом отношении меня воспитывали почти как тюльпан. — Вновь почувствовав гнев, он закусил губу, и боль утихла. — Если папа страдает… ну, таким состоянием, каким же образом он мог, по твоим словам, изменять тебе?

— Измена не всегда бывает… физической. — Ее губы скривились. — Бывает и духовная измена. Родители твоего отца прожили вместе пятьдесят один год, и им не приходилось искать других мужчину или женщину.

— Мама, мама…

Дейн недоуменно смотрел на нее. Как он мог дожить до такого возраста, так мало зная о своих родителях? Его отец, терзаемый физическими и психологическими проблемами, развлекался карнавальным переодеванием, как какой-нибудь персонаж Э. Филлипса Оппенхайма или Конан Дойла, чтобы посетить другую женщину, с которой он даже не мог спать, а мать изобретала туманные концепции «духовной измены», скрывая оскорбленные викторианские чувства…

— Мама. — Дейн подошел к ней, наклонился и взял ее за руки. — Я только теперь понимаю, как тяжело это было для тебя. Хочешь, чтобы я остался ночевать?

Лютеция начала готовить для сына его старую комнату с усердием женщины, приветствующей возвращение сына из трехлетнего китобойного плавания. Дейн лег в кровать, уставясь на колледжские флаги на стенах. Он знал, что мать молится на коленях в своей комнате, и завидовал ей. Его мысли блуждали, но упорно возвращались к Шейле Грей. Что он чувствовал? Брезгливость? Стыд? Отвращение?

Во всяком случае, для своих поступков этим вечером Дейн не мог найти оправдания.

Следующим утром, одеваясь и думая о том, что скоро осень, а он надеялся закончить книгу к концу года — теперь эта цель казалась недостижимой, — Дейн потянулся за сигаретой. Но коробка на столике у кровати была пуста, и он начал шарить в карманах пиджака.

Дейн нашел скомканную пачку сигарет, но серебряный портсигар исчез. С бешено колотящимся сердцем он осознал, что не видел его после вчерашнего визита в квартиру Шейлы.

Найдя зажигалку, он закурил сигарету, стоя в одном носке и твердя себе: «Забудь ее!», потом продолжил одеваться. Руки его тряслись.

Войдя в столовую, Дейн едва не вскрикнул. Отец сидел за столом, потягивая кофе. Когда же он вернулся? И с какой выдумкой? Старший Маккелл выглядел изможденным, словно не спал всю ночь; его одежда была измята. Что было против всяких правил.

— Доброе утро, папа. Как твоя поездка?

— Отлично. — Голос Эштона звучал глухо, а глаза были налиты кровью. Он то поднимал, то ставил кофейную чашку, передвигал блюдце, теребил щипцы для сахара. Дейн почувствовал облегчение, когда его мать присоединилась к ним.

Этим утром она была бледнее обычного. Очевидно, Лютеция успела поговорить с мужем. Дейна интересовало, что они сказали друг другу.

Но помимо кратких, чисто формальных фраз завтрак протекал в молчании. Время от времени, отрываясь от яичницы, Дейн ловил взгляд отца, который сразу же отводил его, и пытался интерпретировать этот взгляд. Злобный? Укоризненный? Таинственный? Испуганный? Ему становилось не по себе. Пришло время опустить занавес над всем этим, думал Дейн, сдерживая вновь закипающий гнев. Только не сейчас!

— За этим столом сегодня такое же оживление, как на Уолл-стрит в воскресенье утром, — внезапно заговорил Эштон Маккелл. Его голос и поведение изменились. — Это моя вина. Я слишком тяжело работал и переутомился. Что бы ты сказала, Лютеция, о поездке куда-нибудь вдвоем?

— Эштон!

— Теперь, когда туристы возвращаются домой, мы могли бы отправиться в Европу. Никакого бизнеса — только осмотр достопримечательностей и отдых от зевак из Штатов. Обещаю не посещать ни один филиал и ни одного клиента.

— О, Эштон, это было бы чудесно. Когда ты планируешь уезжать?

— Почему бы не сразу? Можем выехать, как только найдем подходящий лайнер — какой-нибудь из компании «Куинз». Сегодня я этим займусь. На сей раз никаких полетов — только спокойное плавание…

— Давай начнем с Парижа! — воскликнула Лютеция. — Где мы остановимся?

Они болтали о своих планах, как новобрачные. Выходит, Шейла могла быть правдивой и в этом. Она мягко готовила Эштона к разрыву, и он наконец смирился. Или дело было в другом?..

— Мы никогда не бывали в Люксембурге, — с энтузиазмом говорил Эштон. — Да, Рамон?

— Машина готова, мистер Маккелл, — доложил шофер.

— Подожди меня.

— В чем дело, Маргарет? — спросила Лютеция.

Рамон удалился, и вошла старшая служанка.

— Посетители, мэм.

— В такой час? Кто они?

— Полицейские, мэм.

— Полицейские?!

В ушах у Дейна зашумело. Он едва слышал слова отца:

— Впусти их, Маргарет. Лу, Дейн, я сам все улажу. В комнату вошли двое мужчин в штатском — один из них был гигантского роста и с хриплым голосом.

— Я сержант Вели из Главного полицейского управления, — отрекомендовался последний, показав значок. — Это детектив Мэк из 17-го участка. Простите, что беспокою вас так рано, но вы ведь знаете, что произошло в этом доме…

— Произошло? — Эштон поднялся. — Нет, сержант, мы ничего не знаем. Что случилось?

— Жилица пентхауса, мисс Грей, была убита вчера вечером незадолго до половины одиннадцатого.

Лютеция Маккелл повернулась, ухватившись за спинку стула; бледность ее мужа приобрела трупный оттенок. Дейн боролся со знакомым чувством бешеной ярости.

— Мы хотим знать, сэр, — продолжал сержант Вели, — слышал ли что-нибудь кто-то из вас во время убийства…

Колени Эштона Маккелла подогнулись, и он со стуком рухнул на пол.