"Моё поколение" - читать интересную книгу автора (Бражнин Илья Яковлевич)

Глава вторая. ЛАТЫНЬ ПРОКОПУСА ГАЛАХА

Тит Ливий родился примерно на две тысячи лет раньше Жоли Штекера. Тем не менее Жоля считал славнейшего римского историка своим личным врагом. Всякий раз, как они сталкивались, на голову сурового римлянина обрушивалась витиеватая и многообразная российская брань. Но тот был недосягаем, и Вторая Пуническая война излагалась по-прежнему с приводящими Жолю в отчаяние подробностями и тщанием.

Причиной этой несчастной войны, по свидетельству историка, была ненависть к Риму пунийца Ганнибала, Гамилькарова сына, избранного по смерти Газдрубала, Гамилькарова зятя, военачальником карфагенской армии в Испании. Напав на союзный Риму Сагунт, Ганнибал после длительной осады взял город и предал его разрушению. Рим потребовал выдачи Ганнибала. Карфаген отказал. Так началась Вторая Пуническая война, причинявшая крупнейшие неприятности бесчисленным поколениям гимназистов.

Во всём седьмом классе лишь усердный Санька Шошин, покорно несший кличку «зубрилы-мученика», мог победоносно противостоять и карфагенянам, и римлянам, и самому Титу Ливию. Он выпаливал многочисленные даты и замысловатые имена участников Пунической войны с такой легкостью и треском, точно орехи щелкал. Но Жоля Штекер, не обладавший ни шошинской памятью, ни шошинским прилежанием, постоянно путал Газдрубала, Гамилькарова зятя, с Газдрубалом, Ганнибаловым братом, а Газдрубала, Ганнибалова брата, с Газдрубалом, Гизгоновым сыном. Ещё большая путаница выходила с многочисленными Сципионами. Количество Сципионов, участвовавших, на Жолино несчастье, в бесконечных Пунических войнах, было просто угрожающим. Едва карфагеняне успевали убить Гнея Сципиона, как на смену ему являлся другой Сципион, на этот раз не Гней, а Публий. Потом, когда пара Газдрубалов успевала укокошить и этого Публия Сципиона, появлялся ещё более знаменитый Сципион — Публий Корнелий Сципион, который, окончив Вторую Пуническую войну, получил почетное звание Африканского. Позже историки прибавили к этому наименованию обозначение Старший, чтобы отличить его от ещё одного Публия Корнелия Сципиона Африканского, но уже Младшего.

Предусмотрительность историков мало помогала Жоле Штекеру. Сципионы безнадежно перемешались, и Жоля никогда не знал, с которым из них он имеет дело. К тому же, как назло, герои Пунических войн, совершая свои подвиги, употребляли неимоверное количество неправильных глаголов. Легко понять поэтому, что обе воюющие стороны были одинаково враждебны Жоле. К этим врагам причислялись, кроме того, сам Тит Ливии, грамматик Михайловский и злейший из недругов — латинист Прокопий Владимирович Галыханов, или попросту Прокопус Галах, как звали его все гимназисты, разделявшие с Жолей Штекером неприязнь к латинисту.

Надо сказать, что ни вид Прокопия Владимировича, ни его нрав не могли никого к нему расположить. Весь он был грубо и словно наспех сколочен из отдельных и несоразмерных друг с другом частей: плечи у него были широкие, голова маленькая, притом невиданной, как бы многоугольной формы, ноги по-журавлиному голенастые, а руки темные, как дубовая кора, с широкими, квадратными ладонями.

Характер Прокопия Владимировича был мутен и тяжел. Такими же были и глаза его — неподвижные и тусклые, как заболоченный пруд. Латынь он знал отлично, и говорили, что во хмелю (а пил он сильно и часто) мог сказать наизусть любую из пятидесяти восьми речей Цицерона и скандировать Вергилиеву «Энеиду» с любого места и до конца.

В трезвом состоянии Прокопий Владимирович был, однако, скуп на слово и с учениками объяснялся преимущественно односложными фразами, а то и жестами.

Жоля Штекер поднят был с места и призван к ответу одним мановением указательного пальца.

— Ты, — буркнул при этом латинист.

Жоля поднялся и привел в боевой порядок парту. Она была оборудована по последнему слову гимназической техники. Винты петель, соединяющих откидную доску с партой, были заранее вывинчены, и одного Жолиного движения было достаточно, чтобы в парте образовалась щель такой ширины, какая нужна, чтобы считывать с положенного в парту подстрочника.

«Cum ex pavor, — бодро начал Жоля, — ас trepida tio totam urbem pervasisset…»

— Переведи, — бросил Прокопий Владимирович, дав Жоле прочесть две фразы.

Жоля шевельнул бедрами, раздвинул щель в парте, откашлялся и бойко начал:

— «Страх и смятение обуяли весь город после этого, как вдруг из крепости послышался новый шум. То падала башня после долгих ударов тарана…»

— Сядь, — рявкнул Прокопий Владимирович.

Жоля сел. Он подергал длинной шеей и подмигнул правым глазом. Сделано это было, впрочем, без всякого намерения, потому что Жоля, как большинство Штекеров, страдал тиком. Садясь на место, Жоля не был спокоен. Правда, перевод был сделан как будто хорошо, но почему вздумалось Прокопусу прервать его и посадить на место, не спросив разбора? Это не предвещало ничего хорошего.

И в самом деле, через минуту Гошка Ширвинский, сидевший на первой парте, ловко заглянул в журнал и просигнализировал поднятыми пальцами двойку.

Жоля хмыкнул, сильней завертел шеей и, кривя губы, поднялся с места.

— За что, Прокопий Владимирович, вы мне двойку поставили? — спросил он, надуваясь.

— За таран, — отрезал латинист. — Понял?

— Ничего не понял, — заносчиво выговорил Жоля. — Я хорошо перевод знаю. Вы неправильно двойку поставили.

Прокопий Владимирович захлопнул журнал и уставился на Жолю мутными, неподвижными глазами.

— Дурак, — уронил он мрачно. — Где ты нашел таран в тексте? На плечах у тебя таран. По подстрочнику переводишь. Сядь.

Он поднял узловатый палец и ткнул им в Жолиного соседа Петю Любовича:

— Ты.

Петя Любович легко поднялся и свободным, ловким движением подхватил на руку Тита Ливия.

Петя был тонок в талии, невысок и складен. Гимназическая куртка сидела на нем отлично. На щеках лежал свежий девичий румянец. Товарищи звали Петю Любовича Любочкой и перед гимназическими балами обучались у него мазурке.

Любочка знал по-латыни не больше своего соседа, но был похитрей. В его парте тоже лежал подстрочник, но он расчел, что если будет переводить так же бойко и безошибочно, как Жоля, то Прокопус тотчас догадается, в чем дело. Поэтому, переводя, он нарочно медлил, раздумчиво хмыкал, делал многозначительные паузы, будто подыскивал нужные слова.

— Когда… — тянул он, нарочито запинаясь, — когда от этого… страх и замешательство… смятение… весь город обуял… охватил, другой, сверх того, шум из крепости послышался…»

— Выйди к доске, — буркнул Прокопий Владимирович, — ломаешься.

Петя оправил ремень с ярко начищенной пряжкой и, не торопясь, вышел к доске. Проходя мимо второй в крайнем ряду парты, он дернул за рукав Илюшу, лучшего в классе по-латыни, и стал как можно ближе к нему.

— Auditur, — бросил Прокопий Владимирович, не поворачивая головы.

— Auditur, — эхом отозвался Петя Любович.

— Переводи точно.

Петя откашлялся.

— Auditur — это значит «послышался», — сказал он, приятно баритоня.

Прокопий Владимирович молчал. Петя вопросительно оглядел класс.

— Слышится, — громко шепнул Илюша, сложив ладони трубочкой у рта.

— Верней, слышится, — поправился Петя.

— Слышится подсказка, — поправил Петю Прокопий Владимирович. — Почему же мы переводим «послышался», когда должно было перевести «слышится»?

Петя твердо посмотрел на Прокопия Владимировича, зная по опыту, что растерянности выказывать ни в коем случае нельзя.

— Здесь мы переводим «послышался», — начал Петя, — вместо того чтобы, как это обычно переводят, переводить «слышится», потому что… вследствие того что…

Петя говорил с деловой ноткой в голосе, стараясь показать, что всё это крайне просто, что всё это ему известно и что он сейчас всё это с исчерпывающей полнотой объяснит. Без конца повторяя «потому что… вследствие того что…», он с тоской оглядывал класс. Но Прокопий Владимирович выставил классу большое оттопыренное ухо, так что подсказывать было невозможно. Петя опустил глаза и дипломатически закашлялся. Прокопий Владимирович понимающе на него поглядел и тоже покашлял.

Петя вынул платок и, сморкаясь, тихонько толкнул книгу пальцем. Тит Ливии шлепнулся на пол, а Петя, собирая листки, подвинулся ещё на шаг к партам и повернул негодующее лицо к Илюше.

Тот стрельнул глазами на латиниста и выразительно пожал плечами. Петя повел пальцем по книге, будто на ней пишет. Илюша понял. Он послюнил палец и, словно в рассеянности водя рукой по парте, стал писать мокрым пальцем на откидной доске. Петя, уткнувшись в книгу, скосил глаза на Илюшу и снова начал наобум длиннейший объяснительный период, как бы прерванный падением книги.

— Тут, значит, мы переводим именно «послышался», а не «слышится», уже вследствие того обстоятельства…

— Вследствие того обстоятельства, что ничего не знаем, — вставил Прокопий Владимирович.

«Praesens historicum» — вывел Илюша и, укрывшись за спиной соседа, приподнял откидную крышку, чтобы Петя мог прочесть написанное. Петя обрадованно подмигнул и с независимым видом обдернул курточку.

— Нет, почему же, Прокопий Владимирович, — сказал он обиженным тоном. — Я знаю. Это Praesen historicum.

Прокопий Владимирович посмотрел на Любовича подозрительно и, помолчав, бросил:

— Pervasisset.

— Pervasisset, — повторил Петя.

— Наклонение?

Петя снова полез за носовым платком.

— Наклонение? — переспросил он деловито.

Илюша быстро написал на парте: «Сослагат… plusquam… conjunc…»

Петя кивнул головой в знак того, что все понятно, и, глядя на Прокопия Владимировича честными глазами, ответил:

— Это сослагательное наклонение, plusquamperfectum conjunctive

Латинист нахмурился. Не веря в Петину осведомленность по части сложных глагольных форм, употреблявшихся почтенным римским историком, он стал подробно выспрашивать, почему в этом месте употреблено сослагательное наклонение и почему при нём стоит преждепрошедшее время, то есть плюсквамперфектум, и обязательно ли в подобных случаях преждепрошедшее время.

Когда выяснилось, что это отнюдь не обязательно и что в такого рода предложениях употребляется также прошедшее несовершенное, то есть имперфектум, Прокопий Владимирович принялся настойчиво дознаваться, почему же всё-таки из двух возможных времен отдано предпочтение преждепрошедшему времени.

Петя Любович тотчас объяснил, что происходит это потому, что в данном случае действие придаточного предложения предшествует действию главного.

Это и дальнейшие Петины ответы удивили латиниста своей ясностью и исчерпывающей точностью, чего прежде за Петей не водилось. Петя бойко разбирался во всех хитросплетениях имперфектов, плюсквамперфектов и прочих тонкостях латинской грамматики. При этом полное отсутствие знаний по этому предмету с лихвой возмещалось отличным зрением и находчивостью. Илюша мгновенно писал все ответы на откидной доске своей парты, и Петя, читая их, победоносно закончил поединок с латинистом.

— Сядь, — сказал наконец Прокопий Владимирович и, насупясь, поставил против Петиной фамилии в журнале неряшливую, раскатистую четверку.

Петя, самодовольно усмехаясь, сел на свое место, а во время перемены сказал Илюше с льстивой снисходительностью:

— Ты, Левин, классический гений.

Долговязый Гошка Ширвинский оглядел с высоты своего роста Илюшу и постучал карандашом по его черепу.

— Сплошная шишка мудрости, — сказал он, поправляя белый воротничок длинными выхоленными пальцами.

Толстый Носырин всплеснул короткими руками:

— Тебе бы, Любочка, следовало за него выйти замуж из благодарности.

— Не состоится, неподходящая партия, — с едва заметной гримасой бросил Петя и покосился на недавнего своего спасителя.

Илюша перехватил этот быстрый брезгливый взгляд и украдкой осмотрел себя. Выношенная до лоска, короткая в рукавах куртка, потертые брюки, старый потрескавшийся ремень, — осмотр не доставил ему особого удовольствия.

— Ну вас, — отмахнулся он, досадливо нахмурясь, и поспешно достал из парты книгу, — история сейчас, надо хоть просмотреть.

— Учись, учись, премудрый гимназист, — одобрил Ширвинский и стал в позу. — Ученье сокращает нам опыты быстротекущей жизни.

— Кстати, и самую жизнь, — вмешался высокий грузный Никишин.

Ширвинский раздул ноздри и повел носом.

— Кажется, пахнет философией, — сказал он, насмешливо щурясь.

— Кажется, так перекрестись, — буркнул Никитин, метнув Тита Ливия в парту.

Ширвинский с комической серьезностью перекрестился.

Никишин поднял на него пристальные, металлического блеска глаза, взбил широкой ладонью и без того взъерошенные волосы.

— Балда, — сказал он сосредоточенно и серьезно, — блестящая, законченная, кристаллическая, химически чистая балда.