"Валентин Петрович Катаев. Почти дневник (Статьи, очерки)" - читать интересную книгу автора

они возбуждали зависть прочих красноармейцев. Никакой дисциплины григорьевцы
не признавали. Вернее сказать, они не признавали никакой дисциплины внешней,
в то время как дисциплина внутренняя у них была. Эта внутренняя дисциплина,
основанная на доверии к своему начальнику, на боевом прошлом части и
национальном единстве бойцов, была очень высока. Все красноармейцы отряда
Григорьева были украинцами. В свое время примкнув к Красной Армии и наступая
на добровольцев, Григорьев, несомненно, преследовал некие свои сугубо личные
цели. Он мстил генералу Деникину за то, что тот не признавал независимости
Украины и бился под лозунгом: "Единая, неделимая Россия". Атаман Григорьев
втайне был враждебен также и политике большевиков, которые призывали к
единой, всемирной коммуне. Будучи хитрым и дальнозорким человеком, Григорьев
почувствовал, что своих целей ему гораздо легче добиться путем союза с
Советами. Он нисколько не считал себя связанным с ними и только временно
подчинялся главному штабу Красной Армии. Все время он лелеял план захватить
на Украине власть в свои руки и установить собственный порядок вещей.
Большевики, обманутые ложными уверениями в преданности, слишком доверились
атаману Григорьеву, что повело за собой целый ряд так называемых
григорьевских восстаний.
День нашего выступления был назначен.
С утра артиллерия начала грузиться в эшелоны, поданные к рампе
товарного вокзала. Лошади, грубо ступая подковами по сходням, со страхом
шарахались в вагоны. Солдаты вкатывали на площадки пушки и зарядные ящики,
кашевары подкладывали под колеса кухонь деревянные клинышки и размещали
продукты на полках теплушки-кухни. Красноармейцы, отпущенные на несколько
часов в город к семьям, собирались на рампу, суровые и молчаливые. Многие
жены с детьми пришли попрощаться с ними на вокзал. Часовые расхаживали возле
вагонов и ящиков с патронами. Телефонисты проводили провод вдоль всего
эшелона. В командирский вагон вносили пишущую машинку, крышка которой
гремела жестяным, театральным громом.
Наконец батареи были погружены. Теперь наступила очередь пехоты. Ее не
было.
Вдруг с вокзальной площади послышались залпы и шум. Я побежал
посмотреть, что случилось, и скоро очутился у главного подъезда, на
ступеньках гранитной лестницы. Отсюда была видна вся вокзальная площадь.
Посередине этой площади зеленел круглый европейский сквер, обнесенный
чугунной узорной решеткой. Обычно в сквере гуляли толпы красноармейцев и
девушек, соривших подсолнухами. Тут фокусники-китайцы показывали зевакам
свое искусство, тут бабы торговали бубликами, тут мальчишки продавали
десятками дешевые самодельные папиросы из сушеной травы.
Теперь здесь творилось нечто непонятное, но крайне тревожное. Возле
большого серого красивого здания бывших судебных установлений, выходившего
лепным фасадом к саду, стоял граненый броневик.
Два плоских и раскосых китайца лежали на стальной крыше машины, держа
ружья на изготовку. Широкоплечий матрос Черноморского флота, выставивший из
тельника атлетическую, сплошь вытатуированную грудь, смотрел в толпу,
расставив ноги колоколами и потрясая маузером. Две жилы в виде ижицы были
натужены на его прямом, очень смуглом лбу. Толпа, косо подавшаяся подальше
от броневика, угрюмо молчала. Вокзал был оцеплен матросами. Я пригляделся к
толпе. Она почти сплошь состояла из солдат. Это были партизаны атамана
Григорьева. Что произошло возле вокзала, нельзя было понять, но мне сказали,