"Даниэль Кельман. Развязка" - читать интересную книгу автора

перед ним изо дня в день. И это получалось.
Во всяком случае вначале. Он слушал доклады, наверное, обо всем на
свете. И вскоре заметил: ни в чем нет единства. Никогда. Если один
рассказывал об открытии, тут же встревал другой и объявлял все ересью. А
после выступал третий, утверждавший, что открытие это совсем не ересь, и
потом следующий, и так далее; и так всегда, не важно, шла ли речь о лечении
зубов или рекламных стратегиях. Однажды, на конференции философов, он
услышал, что некто уже много лет назад заявил, будто все можно поставить под
сомнение, но только не то, что ты и есть тот самый сомневающийся; и будто в
этом заключается достоверное и, между прочим, единственно достоверное
знание. Но потом на эту идею все ополчились, да еще в выражениях совершенно
ему неведомых, и опровергли. Значит, опять что-то не то.
Камень, тысычелетия пролежавший на одном месте, омываемый водой, все
равно будет камнем. Но однажды и от него останется лишь мокрое место. А есть
ли конец у времени? Он слушал о безграничном пространстве, которое,
оказывается, не безгранично, о магической империи чисел, о химическом
соединении и распаде. Перед ним наматывались километры магнитофонной пленки,
которую больше никому и никогда не суждено услышать. Так проходили годы.
Раз воскресным утром он отправился на прогулку в парк. Была весна, к
отдаленному шуму автомобилей примешивались щебетание птиц и детские визги из
песочницы. Деревья распустили белые цветки; дул слабый ветерок. Вдруг он
остановился и, к немалому своему удивлению, опустился на скамейку. Он
просидел долго, а поднявшись, твердо знал, что больше ни во что не верит. Он
побрел домой с застывшей и кривоватой улыбкой на лице. А дома разрыдался.
Вообще-то жизнь не баловала его событиями. Он ясно сознавал, что в
конце концов придется жениться. Но в какой-то момент заметил: скоро будет
поздно. На людях он почти не показывался, старые приятели считали его
немножко странным, а новыми обзавестись не пришлось. Раньше, когда он
рисовал себе будущее, там всегда находилось место для женщины и - пусть даже
в некотором тумане - детей. Но подруга жизни не появлялась. Настала пора
действовать. Но как? С годами он почти разучился совершать поступки. А еще
позже, к своему собственному изумлению, обнаружил следующее: мысль о том,
что свою единственную и неповторимую можно так никогда и не встретить, не
столь уж мучительна. Прошло еще какое-то время, и жениться стало
действительно поздно.
Между тем он по-прежнему записывал доклады. Но вокруг сгущалось
какое-то странное смятение, не то чтобы тягостное - но он находился в самом
его центре и чувствовал, что тонет. Нет, то было не сомнение, а глубочайшее
всеохватывающее неверие, вечная, всепронизывающая, ничем не ограниченная
пустота. Ничего правильного, ничего завершенного, ничего лучше или хуже
всего остального. Изо дня в день он слышал, как люди открыто высказывали
свое мнение, а другие им возражали, и он не видел этому конца. А если двое
приходили-таки к согласию, то непременно выступал вперед третий, это
согласие нарушавший. При всем том он как-то само собой и, собственно, даже
против воли постепенно накопил большие знания. Но ни во что их не ставил.
Мир вокруг, все самое простое и обыденное, вещи, которыми он всегда
занимался, с которыми сталкивался, на которых сидел, которых касался и
нюхал, неприметно изменились. Его квартира, кровать, стол и телевизор,
длинные ряды в конференц-залах, серый асфальт тротуара, небо над головой,
деревья и дома - все поблекло; краски потускнели, утратив прежнюю силу.