"Кэндзабуро Оэ. Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора

скамейкой и смотрит на меня выжидающе, как кошка. Не зная, куда девать руки,
я сцепляю пальцы и сажусь на скамейку, самую дальнюю от ножа. Это скамейка,
на которой во время уроков сидят девочки. Она слишком низкая - колени больно
упираются в край стола. Горло пересохло. Залитая ярким солнцем пыльная
спортивная площадка. Никого нет. Хочется пересечь ее и пойти к колодцу. Но,
наверно, я не убегу. Наверно, буду ждать, когда учительница вместе с другими
учителями возвратится сюда, чтобы учинить надо мной расправу. Я не вправе
бежать. Потому что в эпоху битвы учителя и дети объединяются и сплачиваются
во имя Его величества императора. Директор школы, наверно, сожмет руку в
кулак, придерживая мою голову, и другой изо всех сил ударит меня и выбьет
еще один коренной зуб, и потом целую неделю я буду ощущать во рту привкус
крови. Помощник директора, наверное, высечет меня связкой розог и узловатых
корней бамбука, и товарищи завтра будут, наверно, считать ссадины на моей
шее. Потом учитель физкультуры, ну да, ногой, обутой в ботинок, изо всех сил
наподдаст мне под зад, как бьют по мячу, когда играют в регби, и я, наверно,
упаду, а из носа и рта потечет кровь, как если бы меня стукнули в
подбородок. Я содрогнулся. Но я, наверно, все равно не убегу. Все вы
грязные, отвратительные типы. Ничтожные люди, спокойно пинающие ногами
слабое, тщедушное тело. Я, наверно, не убегу и буду ждать вас, когда вы
набежите сюда, чтобы избивать меня ногами. Потому что я не вправе бежать.
Потому что бежать от вас - значит нарушить устав. Потому что всякий,
убежавший, как и тот солдат-дезертир, которого схватили у нас в деревне,
перестает быть японцем. Когда солдата застрелили и он упал ничком, а
пришедшие повидаться с ним родители попытались поднять его, вооруженный
командир отряда сказал: "Это уже не японец", - и пнул труп ногой. Потом
командир сказал родителям: "Трус и предатель не может быть вашим сыном", - и
родители, которые пришли из соседней деревни, повторили слова командира
отряда и вечером ушли обратно домой, так и не взяв с собой труп сына.
Однажды мы всем классом ходили в соседнюю деревню и видели, как эта двое
стариков обрабатывали свое поле. Мы стали издеваться над ними, родителями
труса и предателя, а они лишь жалко улыбались и низко кланялись нам. На
обратном пути, когда мы снова проходили мимо, они ели, сидя под тутовым
деревом, и плакали. Я не хочу быть таким, как их сын. Я хочу остаться
японцем. Ведь все равно, и те, кто будет меня избивать, и я, избитый, - мы
все японцы, одна семья. Если же я убегу, меня изгонят из семьи. Я стану
врагом. И уже не буду сыном Его величества императора. Останусь в
одиночестве, лишусь друзей.
Меня охватывал невообразимый страх, стоило мне представить, как в
коридоре появляются они . Одну из них я ударил ножом - за это они со мной уж
наверняка расквитаются. Я сижу на девчоночьей скамейке и жду их мести, мести
этих взбешенных свирепых людей! Я даже чувствую, что мое тело от
невыносимого страха как будто перестает подчиняться разуму. Я чувствую, что
вот-вот разрыдаюсь в голос. Дрожа, с трудом сдерживая подступающую к горлу
тошноту, я в полном одиночестве сижу в классе, где окна и дверь широко
распахнуты в поле, в лес, к речушке; в классе, где окна и двери широко
распахнуты к моим товарищам, к семье, к зверушкам, и жду своих жестоких
палачей. Жду, чтобы безропотно, с высоко поднятой головой встретить их суд.
"Мне плохо. Я, кажется, заболею!" - сосет под ложечкой. "Ваше императорское
величество, мне плохо. Я, кажется, заболею".
Прислушиваюсь к голосу радио. "Важное сообщение..." Больше ничего не