"Александр Хургин. Комета Лоренца (сборник)" - читать интересную книгу автора

так же продолжая говорить и курить, курить и говорить. Видно, курить и
говорить - это были для редакционных людей самые важные и любимые занятия,
которые они не могли отложить даже на одну минуту. И так иногда ими
увлекались, что женщины заходили вместе с мужчинами на их, мужскую,
территорию. Заходили, видели ряд писсуаров вдоль стенки, делали удивленные
лица, но нисколько не смущались. Редакционные люди никогда не смущаются в
принципе. Не смущаться - это неглавная часть их профессии, без которой не
обойтись.
Но был здесь, в редакции, и один существенный плюс. Отсюда можно было
позвонить куда угодно. Все посетители обязательно пользовались телефоном, и
редакционные к этому привыкли и принимали, как должное. Так что я, когда
попадал туда по нужде, заодно и звонил во все концы. Куда нужно было в общем
- туда и звонил. Один раз даже по междугородке умудрился звякнуть. В столицу
бывшей родины. И никто мне ничего не сказал, и никакой платы за услугу не
потребовал.
А во времена расцвета института, нужду там, конечно, любую можно было
справить с комфортом и с толком - вахтеры на входящих с улицы людей
реагировали никак, - но чтоб оттуда позвонить - это никому и в голову не
пришло бы. Я как-то, помню, грея в здании свои руки и ноги, ходил вдоль
коридоров, как будто я по делу сюда пришел и как будто мне кто-то нужен, и я
его везде разыскиваю. Ходил, заглядывал в большие институтские комнаты и
всегда в этих комнатах кто-нибудь говорил по телефону. Сидя. Или стоя над
чужим столом. Нигде телефон не был свободен и не задействован, а если в
комнате стоял не один телефон, а два или три, то все они были кем-нибудь
прочно заняты. Наверно, стояло бы у них по десять аппаратов - было бы то же
самое. Телефон в институте служил средством производства. Возможно, самым
основным и действенным средством. О чем говорили по телефону бесчисленные
институтские служащие, я не знаю. Может быть, о чем-то действительно важном
и неотложном. Может быть, от их переговоров зависела чья-то судьба. Может
быть, даже моя судьба. Ведь часто твоя персональная судьба зависит от
других, незнакомых и не имеющих отношения к твоей жизни людей. Ты живешь
себе своей отдельной частной жизнью, а они живут своей. И что-то такое
делают. Делают то, о чем ты не имеешь никакого понятия. А потом оказывается,
что от их действий зависит твоя собственная, вроде бы одному тебе данная и
только тебе принадлежащая жизнь. И хорошо зависит. По-настоящему. Вплоть до
того, что она может перестать тебе принадлежать и вообще она может перестать
быть жизнью. То есть превратится в то, во что только и может превратиться
жизнь, перестав ею быть. Превратиться в свою полную противоположность, в
смерть, значит, если говорить грубо, без обиняков и без экивоков.
Вообще, хождение - или, пожалуй, брожение - по этим тоннельным
коридорам и заглядывание в огромные, стометровые комнаты-залы с серо-белыми
пыльными подоконниками, которых было даже больше, чем окон - местами они
просто торчали внутрь из гладких стен и служили не то полками, не то столами
- вызывало у меня ощущение полнейшей своей никчемности, полнейшего своего
ничтожества. Мне казалось, что вот они, люди, занимающиеся нужным или, как
минимум, полезным делом. Их работа, их труд важны и значительны в полном
смысле слова. Они - цвет человеческой популяции, а я - ее побочный случайный
продукт. Правда, моя побочность никак не была связана с чьей-то
значительностью. Побочность от других не зависит. Я даже думаю, она и от
меня не зависит. Это то, что у меня есть, а откуда оно взялось - мне