"Александр Хургин. Комета Лоренца (сборник)" - читать интересную книгу автора

афиша была залеплена кандидатскими портретами таким образом, что от надписи
осталось лишь: "Каждый вечер на арене клоуны".
Но меня она встретила в сквере, а не где-то еще. И я не гулял по скверу
и не прохаживался в праздном безделье, а торговал. Это очень ее удивило и
смутило. Наверно, потому, что учителя в наших глазах всегда имеют какое-то
превосходство над нами и нам кажется, что это превосходство вечно и
незыблемо, и что те, кто учил нас чему-то, те, кому мы внимали на лекциях и
семинарах, не могут оказаться на улице или без работы, или без денег, или
просто без костюма и галстука.
Кстати, из вуза я ушел когда-то точно по той же смешной причине, по
какой ушел из частной фирмы "Последний путь. Продажа эксклюзивных гробов".
Только там про костюм мне сказал брат хозяина, а в вузе говорили декан и
завкафедрой, ни в каких родственных отношениях не состоявшие. Но оба они
считали, как братья, что преподаватель высшей советской школы, будущий
кандидат технических наук, пусть и относительно молодой, должен ходить на
работу обязательно в костюме и обязательно при галстуке. И какое-то время я
им со скрипом, беззвучно матерясь, подчинялся. Я б, может, подчинялся и
дальше. Но на лекциях я ни о чем не мог думать, кроме как о том, что галстук
мне жмет шею, узел давит на кадык, а пиджак стоит колом под мышками и над
плечами. И я осмелился. Не сразу, а постепенно, и стал приходить на работу
сначала без пиджака, но в пуловере, потом - в пуловере без галстука, а потом
- в том же пуловере, но вместо брюк - в джинсах. И если первое мне как-то
сошло с рук, то второе в комплексе с третьим - было категорически и
официально запрещено. Я им возражал - это ж вуз, а не ресторан высшей
категории обслуживания, куда без галстука не пускают. А они мне отвечали:
"Вот именно, молодой человек, вот именно".
В конце концов декан факультета сделал заявление в грубой форме
ультиматума: "Или вы будете ходить, как человек, в костюме, или мы вас
уволим по статье. За нарушение трудовой социалистической дисциплины и
вызывающее поведение, несовместимое со званием советского воспитателя
советской молодежи." Я сказал "не надо по статье, пропадите вы пропадом" и
уволился по давно уже возникшему собственному желанию. Чем очень обрадовал
декана. Новому мужу его старшей неудачной дочери как раз требовалось
какое-либо место работы, и он свое место беззастенчиво получил, несмотря на
то, что образование имел средне-специальное, гуманитарное, то есть
практически никакого.
И как только все это произошло, к власти сразу пришли прогрессивные
политсилы общества, и в стране такое началось, что всем стало не до
галстуков и не до костюмов, и не до воспитания подрастающего поколения -
началась свобода со всеми своими разнообразными прелестями и последствиями.
Я эти последствия почувствовал, наверно, даже раньше других. Почувствовал. А
понял - поздно. Что не главное. Главное - поздно поняли другие, те, от кого
зависело давать нам свободу или погодить с этим раз и навсегда. Но они,
может, вообще ничего не поняли. От них всего можно ожидать. Они, скорее
всего, до сих пор просыпаются каждое утро и разговаривают с собой перед
зеркалом вслух, бреясь. На тему, что вот, мол, мы их, козлов, осчастливили,
свободу дали, спустив ее сверху вниз бесплатно, а они нас за это, грубо
говоря, низвергли в пучину истории, и никакой от них настоящей благодарности
или славы мы не видели. И теперь уже не увидим. И они мучаются этим и
чувствуют, что жизнь их пошла насмарку и по большому счету не состоялась.