"Александр Хургин. Возвращение желаний" - читать интересную книгу автора

На Полухина моментами что-то находило, и он радовался непрерывно по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе. Тем же самым. Впал человек в детство и радуется, как
дитя. В детстве радуются, потому что все вокруг новое и неизвестное, и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд в окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает. Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с постели. А то и не
способным встать, но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости видеть и - пока есть на
то силы и средства - не пропускать мимо себя незамеченными. А если
приходится их искать и находить - нужно уметь искать и находить. Но это
умеют далеко не все живущие. Некоторые пробуют искать, ищут и ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И живут безрадостно, думая, что это соответствует норме и так может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.

Иногда, правда, детское состояние старика Полухина выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво мыслящих членов его семьи. То он, лежа на боку, лицом к стене,
спрашивал у своей будущей вдовы - допоздна ли она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы, то говорил, что
ему нужно сдать два государственных экзамена по политической экономии и
диалектическому материализму, и пусть, говорил, ему не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне. Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь из дому, он вскакивал и, суетясь, вынимал из шкафа костюм,
висевший там без надобности. Надевал его уверенными движениями, на которые
давно не был способен, прибегал, мелко шаркая, в кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
- Куда ты собрался? - спрашивала она.
- В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
- Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
Но раздеться самостоятельно он уже не мог, и жена помогала ему, и
укладывала обессиленного в постель. А то она заставала его тихо плачущим.
Зайдет на него взглянуть, а он лежит на спине и плачет. Слезы из глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в сознании старика Полухина его собственная прожитая жизнь, жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале. И он терял в этом замыкающемся, а может быть, уже и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент ему
виделось. Не глазами виделось, ослабевшими от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.