"Паскаль Киньяр. Альбуций" - читать интересную книгу автора

вопит от боли и постепенно становится матерью, маленький зверек с
воспаленной липкой кожей тоже вопит, захлебываясь в крови, испражнениях и
моче той, кто его рожает. Те дни, что предшествуют рождению и следуют за
ними, сами по себе образуют время года, которое древние римляне окрестили
"немотствующим". Нужно сложить девять лунных месяцев и те восемнадцать,
когда младенец еще не владеет настоящей человеческой речью, и мы увидим, что
эти трижды девять месяцев накладывают серьезнейший отпечаток на человеческих
детенышей. Сумма этих дней образует для него более чем двухлетнюю зарю
жизни - зарю отнюдь не безмолвную, а оглашаемую криком;
древние римляне дали ей название "infantia", древние греки - "alogia";
и те и другие ставили ее ниже того состояния, в коем пребывали чужестранцы
или варвары, иными словами, недочеловеки. Это цепкое животное начало
пронизывает наши жизни, определяет их течение в безмолвии детства, и любовь
к нему - любовь, не знающая времен года, - это единственное напоминание, то
пугающее, то сладкое. Когда Альбуций говорит: "Существует пятое время года",
он отсылает нас к тому подлинному межсезонью, что неощутимо витает вокруг
человека всю жизнь, наводит смуту в календаре, присутствует в череде дней, в
повседневных занятиях, нередко в чувствах и всегда - в снах, через сны и
рассказы о снах, то есть в вербальном воспоминании, которое остается от
ночных видений, утрачивая, однако, все их сияние, весь их жар. Это время
года благоприятствует любовным страстям и прочим земным усладам,
всевозможным деяниям и богатству ощущений, играм ребенка, что с важным видом
возит тележку или изумленно созерцает носорога в клетке; оно воплощается в
Альбуциевых "sordidissima", как то: сласти, считалочки, фруктовая кожура,
пальчик во рту, игрушки, закаканные попки, наспех подтертые губкой, грубые
слова, неожиданные слова. Это время года чуждо не только любой речи, но
любому явлению в речи, чуждо интеллигентной речи, чуждо любой утонченной
мысли, чуждо всем литературным жанрам - общепринятым и оттого вторичным; оно
являет собой, именно в силу своей эфемерности, жанр, который и жанром-то
назвать нельзя - скорее это нечто вроде городской свалки речи или
человеческого опыта, называемой в Вечном городе, на исходе Республики и при
Империи, "declamatio" или "satura", а много позже, в XI-XII веках,
получившей во Франции очень римское название "роман" ("Роман о Лисе" и его
варианты, "Роман об Александре" и его александрины...); эти произведения
подобны морским губкам, впитывающим любые нечистоты: в них то и дело
натыкаешься на самую что ни на есть низменную лексику устной простонародной
речи, и эти словесные отбросы упрямо и неотвязно сопровождают нас на всем
протяжении жизненного пути.
Но я обнаружил, что позабыл об Альбуции. Эта глава стала неожиданным
отступлением от темы. Однако не стану прерывать это отступление, а свяжу его
со своим героем. Не думайте, что я приписываю римскому романисту I века до
Рождества Христова невозможные мысли: я уверен, что он думал именно так. И
всего лишь подчеркиваю основную идею, выраженную на этих страницах:
удивительное "пятое время года", изобретенное Гаем Альбуцием Силом, не
укладывается целиком в одно только предвременье младенческого, или
дикарского, или животного состояния, которое неизменно присутствует в нас, -
это само прошлое, внедренное в нашу природу. Предвременье, которое живет в
нас нерушимым древним Прошлым. Таким, как Ур в песках Нижнего Евфрата, как
грандиозные гробницы Ур-Намму или Шульги, сложенные из тысяч мелких
кирпичиков, прокаленных солнцем, желтых и твердых как гранит. Нерушимая