"Паскаль Киньяр. Вилла "Амалия"" - читать интересную книгу автора

жизни до Томаса, она сама этого не пожелала. Это была необычная женщина. В
музыкальных кругах ее знали как Анну Хидден. Но в Бретани ее крестили по
католическому обряду, ибо ее мать принадлежала к этой церкви, и ее настоящее
имя было Элиана Хидельштейн. Она никогда не показывалась в обществе. Никто
не знал ее в лицо, и это неудивительно: в начале XXI века повсюду в мире к
современной музыке относились с таким презрением, что все новые сочинения,
появлявшиеся на свете, оставались анонимными, безликими. Для обложек своих
CD она выбирала замечательные фрагменты фотографий грозовых небес, - они
казались ей родственными тому, что она сочиняла. Три диска. В среднем по
одному каждые десять лет. Она сочиняла очень мало. Ей нравилось работать у
Ролана, где она была немного больше чем нотным корректором, но и тут она не
стремилась выделиться. Это был очень странный характер - невероятно
пассивный. Почти созерцательный. Однако под этой инертностью таилась
кристально чистая энергия. Ею владело глубокое спокойствие, далекое от
безмятежности, - спокойствие неустанной, упорной сосредоточенности, не
отпускавшей ее ни на миг. Она никому не подчинялась и никому ничего не
навязывала. Мало говорила. Вела скрытую от посторонних жизнь, в окружении
трех своих фортепиано, под защитой трех своих фортепиано, - жизнь нелюдимой
затворницы, труженицы, текущую параллельно бытию других людей. Когда она
подняла глаза и взглянула на реку перед собой, все, что ее окружало, давно
уже поблекло. Одна лишь набережная на противоположном берегу еще смутно
белела в сером мареве. Деревья и баржа серо-коричневыми мазками выделялись
на этом тусклом фоне.


Глава III

После того как молодая женщина из агентства и ее друг ушли, она тоже
покинула дом. Села в машину, долго ехала, потом купила в кафе карточку для
мобильника, взяла сигареты "Lucky". И снова тронулась в путь. Добравшись до
южной окраины Медона, свернула на шоссе, ведущее к Севру. Ветер почти стих.
Воздух Парижа был, как всегда, насыщен свойственными только ему миазмами
гнили, копченостей, мазута и прочей гадости. Она заметила на обочине, в
траве, схваченной цементом, совсем белый пень и села на него.
Дерево спилили, видимо, недавно, и от пня еще слегка веяло запахом
глубинной, невидимой глазу земли. Вечерело.
К пяти часам стало уже совсем темно. Она долго сидела у реки, глядя,
как вода бьется о берег. Душевная боль прочно угнездилась в ней, стала
привычным состоянием.
Сидя на обрубке ствола, она пыталась размышлять хладнокровно.
Внезапно налетевший дождь и порывы ветра согнали ее с места.
Но как раз в тот момент, когда она, отступая под напором теплого ливня,
со всех ног бежала к машине, ее вдруг осенило; нашлось решение вопросов,
которыми она беспомощно терзалась все это время.
И пока она сидела за рулем в надежном укрытии машины, оглушенная
грохотом дождя, звонко барабанившего по крыше, в осаде темноты и водяных
струй, пока ехала вдоль Сены, мимо мостика Авр, освещенного фонарями, на нее
постепенно нисходил покой.
Не подлинный покой, но успокоение - глубокое, безграничное, тоскливое
и - придающее силу.