"Иван Киреевский. Опал (Сборник "Молекулярное кафе")" - читать интересную книгу автора

удостовериться в истине его слов".
"Где он? Приведи его сюда!"
"Оставя мне перстень, он тотчас же скрылся в лесу, который примыкает к
нашему лагерю, и сказал только, что придет завтра".
"Хорошо. Оставь перстень здесь и, когда придет монах, пусти его ко
мне".
Перстень не блестел богатством украшений. Круглый опал, обделанный в
золоте просто, тускло отливал радужные краски.
"Неужели судьба моя в этом камне? - думал Нурредин. - Завтра вернее
узнаешь ты свою судьбу от меня, дерзкий обманщик!.." И между тем царь
надевал перстень на мизинец левой руки и, смотря на переливчатый камень,
старался открыть в нем что-нибудь необыкновенное.
И в самом деле, в облачно-небесном цвете этого перстня был какой-то
особенный блеск, которого Нурредин не замечал прежде в других опалах. Как
будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и бегала, то
погасала, то снова вспыхивала и при каждом движении руки разгоралась все
ярче и ярче.
Чем более Нурредин смотрел на перстень, тем яснее отличал он огонек и
тем прозрачнее делался камень. Вот огонек остановился яркою звездочкой,
глубоко внутри опала, которого туманный блеск разливался внутри ее, как
воздух вечернего неба, слегка подернутого легкими облаками.
В этом легком тумане, в этой светлой, далекой звездочке было что-то
неодолимо привлекательное для царя сирийского; не только не мог он отвести
взоров от чудесного перстня, но, забыв на это время и войну и Оригелла, он
всем вниманием и всеми мыслями утонул в созерцании чудесного огонька,
который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь в одно солнышко, вырастал
и приближался все больше и больше.
Чем внимательнее Нурредин смотрел внутрь опала, тем он казался ему
глубже и бездоннее. Мало-помалу золотой обручик перстня превратился в
круглое окошечко, сквозь которое сияло другое небо, светлее нашего, и
другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но как будто еще веселее и не
так ослепительно.
Это новое небо становилось беспрестанно блестящее и разнообразнее; это
солнце все больше и больше; вот оно выросло огромнее надземного, еще ярче
и еще торжественнее, и хотя ослепительно, но все ненаглядно и
привлекательно; быстро катилось оно ближе и ближе; или, лучше сказать,
Нурредин не знал, солнце ли приближается к нему или он летит к солнцу.
Вот новое явление поражает его напряженные чувства: из-под катящегося
солнца исходит глухой и неявственный гул, как бы рев далекого ветра, или
как стон умолкающих колоколов; и чем ближе солнце, тем звонче гул. Вот уж
слух Нурредина может ясно распознать в нем различные звуки: будто тысячи
арф разнострунными звонами сливаются в одну согласную песнь; будто тысячи
разных голосов различно строятся в одно созвучие, те умирая, те рождаясь,
и все повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармонии.
Эти звуки, эти песни проникли до глубины души Нурредина. В первый раз
испытал он, что такое восторг. Как будто сердце его, дотоле немое,
пораженное голосом звезды своей, вдруг обрело и слух и язык; так, как
звонкий металл, в первый раз вынесенный на свет рукою искусства, при
встрече с другим металлом потрясается до глубины своего состава и звенит
ему звуком ответным. Жадно вслушиваясь в окружающую его музыку, Нурредин