"Владимир Леонтьевич Киселев. Воры в доме (Роман) " - читать интересную книгу автора

время начался воздушный налет на станцию. Она побежала домой, а вокруг нее
загорались и взлетали в воздух дома, отвратительно, выворачивая душу, выли
бомбы, воздух был заполнен тревожными гудками паровозов на станции,
зловещим гулом немецких самолетов и слабыми криками людей.
Она бежала по улице, где горел один дом, второй, третий. Их дом
остался цел. Все было в порядке. Задыхаясь, она вошла в сени, зачерпнула
воды из ведра и открыла двери в комнату. В доме было пусто. Ни души.
Тогда она выскочила через заднюю дверь в огород, где в конце, под
самым забором, отец ее выкопал глубокую и узкую щель на случай бомбежки.
Возле забора что-то дымилось. На тряпичных, слабых ногах она побежала по
огороду.
Небольшая бомба угодила прямо в щель. Погибли все. Все до одного. Ее
сын Сашка. Ее отец Антон Иванович. Ее мать Мария Петровна. Младшая сестра
Дуня. Племянник - восьмилетний Павлуша - сын старшего брата, который был
на фронте. Дальняя родственница старуха Василина. Все.
Выли бомбы. Хлопали зенитки. Гудели самолеты. А она бегала по огороду
и приговаривала: "Их всех убило, а я жива... Их всех убило, а я жива..."
Потом она побежала на станцию, хватала за руки солдат и все приговаривала:
"Их всех убило, а я жива..."
Ее подобрал фельдшер из полевого госпиталя. Она осталась при
госпитале. Санитаркой. А имела среднее медицинское образование. Затем
через месяц, через два, когда немного пришла в себя, попросилась в
действующую часть. Не было в их полку человека, который так мало дорожил
бы жизнью, как она. Лазила в самый огонь. Никогда не ложилась при свисте
пуль, при визге мин, при взрывах снарядов. Невысокая, кряжистая, выносила
на себе раненых из самого ада. И пуля ее не брала.
Дважды ее контузило во время бомбежек. После второго раза она
помешалась. Ей все казалось, что голова ее прочными и тонкими прозрачными
лентами связана с небом. Запоминала, сколько раз за день обернулась вокруг
себя, а вечером перед сном столько же раз оборачивалась в обратном
направлении, чтобы ленты не скрутились.
Трудно и медленно шло выздоровление. А привычка подсчитывать обороты
и раскручивать ленты осталась до сих пор, хоть была здорова и понимала,
что никаких лент нет.
Пока была в армии, даже не узнавала о муже, гнала все мысли о нем: не
могла сообщить, что Сашка погиб. А когда вышла из госпиталя - больная,
бесконечно одинокая, - поехала к мужу.
Никогда не спрашивала его о том, был ли у него кто-то, кроме нее. Но
чувствовала, что-то такое было. Знала, что разбила что-то своим приездом,
что помешала чему-то своим присутствием. И не могла с собой справиться.
Чем внимательней, чем бережней относился к ней муж, тем больше грубила,
тем становилась раздражительней и резче. Так, словно испытывала его
терпение. Так, словно добивалась, чтоб он не выдержал, чтоб оставил ее.
Так, словно мстила ему за то, что больше не может иметь детей, - а ему
очень хотелось ребенка.
- А я вам говорю, - упрямо повторила Зина, - что много таких случаев,
когда у людей дети были хорошими детьми, а выросли такой дрянью, что и
смотреть противно. Так стоит ли за это ложить жизнь?