"Мой брат Юрий" - читать интересную книгу автора (Гагарин Валентин Алексеевич)

ГЛАВА 4 Баллада о комиссаре Сушкине

С четырех сторон обдували деревянный обелиск четыре ветра: восточный, западный, северный, южный. Он стоял на взгорье, на скрещении всех улиц села, скромный памятник за решетчатой оградой. Памятник герою революции и комиссару вре­мен гражданской войны товарищу Сушкину.

Правление нашего колхоза располагалось поблизости от памятника. Рядом стояли клуб, магазин, сельсовет. И красавица церковь, сложенная из красного кирпича. Когда я смотрел на нее — в моем воображении возникали зубчатые стены и башни Московского Кремля, хоть Кремль в то время я видел только на картинках.

Наша одноэтажная деревянная школа тоже здесь.

О Сушкине, через двадцать с лишним лет после его гибели, говорили всяко.

Пламенным большевиком и честнейшим революционером назвал его председатель колхоза Кулешов. Было это на митинге — в тот день, когда колхозу присваивали имя комиссара.

И там же, на митинге, довелось услышать мне, как некая старушка из раскулаченной семьи, крестясь и вздыхая, вспоминала Сушкина злыми словами, недобрым шепотком.

Односельчан, вовсе безразличных, равнодушных к памяти комиссара, я не припомню. А нам, подросткам, не терпелось понять, где тут — в разговорах о Сушкине — правда, а где ложь, вымысел, навет.

Накануне первомайского праздника рядом с обелиском колхозные плотники под руководством отца соорудили невысокий помост. Трибуну, если сказать проще...

На ферму прибежала рассыльная из правления колхоза — курносая веснушчатая девчушка.

— Теть Ань, председатель велел тебе на митинг прийти.

— Бегу,— ответила мама.— Вот задам поросятам  корму, зайду переодеться домой, и... одна нога здесь, другая там.

— Председатель, теть Ань, быстрей велел, какая есть, пускай идет, сказал. Народу там собралось — пропасть.

— Бегу, бегу.

На митинг идти — дома не миновать: можно бы и зайти переодеться. Но раз председатель велел быстрее, надо поторопиться.

Когда мама, запыхавшись, прибежала на площадь, митинг был в разгаре. На помосте, обтянутом красным полотнищем, возвышаясь над толпой колхозников, стояли председатель артели Кулешов и уполномоченный из районного центра. Одетый в кожаную куртку и синие галифе, уполномоченный — невысокий черноволосый мужчина лет тридцати пяти — говорил речь. Правую руку с зажатой в ней фуражкой он держал на отлете, и в такт его словам фуражка то взлетала вверх, то, вычертив дугу, падала вниз, то маячила где-то у груди оратора.

Народу собралось действительно много: и стар и млад дома не усидели. Мы, школьники, в белых рубахах, пионеры — в галстуках, при параде, стояли в строю под знаменем и поверх кепок, косынок, соломенных шляп глазели на уполномоченного. Юра и Володя Орловский вертелись где-то там, у самой трибуны.

А уполномоченный, энергично рубя воздух зажатой в руке фуражкой, с увлечением выкрикивал фразы о том, что праздник Первомая страна встречает новыми трудовыми достижениями...

Говорил оратор красно, самозабвенно, и слушали его очень внимательно. Кто-то кашлянул неосторожно — на него зашикали в несколько голосов.

А потом уполномоченный вытирал испарину со лба, улыбался довольно. А когда стихли аплодисменты — люди у нас щедрые, били в ладоши долго,— предоставили слово председателю колхоза.

Кулешов помялся, пытался отнекиваться,— не удалось. В отчаянии махнул рукой:

— Товарищ из района, я так разумею, все правильно обсказал. Повторять не буду — все одно, значит, так-то не выйдет,— мудро рассудил он.— Меня вы и так каждый день слышите. А вот о чем я скажу. Тут, в правлении, значит, уговорились мы премии выдать нашим ударникам, стахановцам, значит. Вот я сейчас и зачну подарки раздавать...

Площадь одобрительно загудела, в задних рядах кто-то хлопнул  в ладоши — все подхватили.

— Значит, так...— кричал председатель, перекрывая шум толпы.— По порядку... Белова Анна!

Тетя Нюша, мать наших приятелей братьев Беловых, никак не хотела выходить вперед.

— Да иди же ты,— подтолкнул ее к помосту Иван Данилович, муж.

Небольшого роста, рыжеволосая, худенькая, она растерялась под взглядами десятков глаз и зарделась пуще кумача.

— Непривышные мы,— прошептала тетя Нюша еле слышно.

За спиной председателя на двух табуретах лежали газетные свертки.

— Тебе, как передовой доярке, значит, отрез на юбку...

Кулешов развернул сверток, показал колхозникам отрез материи. Люди снова зааплодировали. Тетя Нюша переминалась с ноги на ногу и держала руки за спиной.

— Берите, берите, товарищ,— подбодрил ее уполномоченный, и это официальное «товарищ» так не вязалось с маленькой, вконец оробевшей тетей Нюшей.

— Спасибочки,— невнятно пролепетала премированная и поспешила затеряться в толпе.

— Гагарина Анна!..

Вот когда спохватилась мама, пожалела когда, что послушалась рассыльную, не забежала домой переодеться. Но делать нечего — вышла как есть, в рабочем халате.

— И тебе тоже на юбку...

Кулешов подал маме завернутый в газету премиальный отрез, пожал ей руку. Уполномоченный наклонился к уху председателя, шепнул что-то.

— Вот какое дело, Анна Тимофеевна,— остановил маму председатель.— Товарищ из района интересуется, значит, чтоб ты речь сказала... Да ты чего боишься-то?.. Расскажи, как шестьдесят трудодней в месяц вырабатываешь, как детей одновременно воспитываешь. Ведь не один, не два у тебя — четверо. Как работаешь, значит, расскажи. Мама развела руками, улыбнулась:

— Бояться я не боюсь, некого бояться: здесь все свои. Но ведь ты, председатель, все, почитай, сказал за меня.— Посерьезнела.— А работаю, как и все в колхозе, в удовольствие — век бы так работать. И за это,— она шагнула к решетке памятника,— за это ему, товарищу Сушкину, и таким, как он, людям спасибо. Низко я ему кланяюсь.

Снова одобрительно загудела площадь, а мама, растерянная, смущенная, протискивалась сквозь толпу в задние ряды...

После митинга на том же помосте силами коллектива школьной самодеятельности был дан концерт. Старались мы изо всех сил.

Затем площадь опустела. Мама поджидала меня и Зою, стояла в стороне, держа Юру за руку.

— Хорошо мы выступили? — подбежала к ней раскрасневшаяся Зоя.

— Очень хорошо,— ответила мама, поправляя галстук на ее груди. И, все еще смущаясь, добавила тихо: — Мне вот тоже... выступить пришлось. Некстати как! Не ждала, не гадала.

— Мам, пойдем на Сушкина поглядим,— потянул ее за руку Юра.— Поближе поглядим, какой он на карточке.

— Что ж, пойдем.

На обелиске, за квадратиком оконного стекла,— фотография. Тонкая щеточка усов, мягкие, задумчивые глаза — глаза мечтателя, совсем как у дяди Павла. И высокий лоб мудреца... Такие лица бывают у очень добрых людей.

— Мам, он молодой умер?

— Его убили, сынок.

— Кто убил?

— Кулаки. Враги Советской власти. Убили и еще над телом надругались.

— А они, кулаки, за царя?

— За царя, сынок.

— А как это было? Расскажи, мам.

— Расскажи,— подступились и мы с Зоей, потому что и нам не терпелось узнать правду о комиссаре Сушкине.

— А было это так...

Было это так.

В 1918 году в Гжатском уезде вспыхнул кулацкий мятеж. Богатеи и обманутые ими крестьяне из бедняков и середняков, правда, таких было не очень много, объединились в вооруженные отряды. Во главе отрядов встали офицеры-белогвардейцы, до поры до времени скрывавшиеся в подполье.

Кулацкий мятеж в Гжатске был не единственным в те годы. Мироеды поднимали головы и в других губерниях Центра, сколачивали контрреволюционные силы в Поволжье, в далекой Сибири, где, по сути, еще не отгремела гражданская война, Враги молодой Советской Республики пытались взорвать ее изнутри.

Как правило, начинались кулацкие восстания везде на один и тот же манер: с дикой расправы над большевиками, с надругательства над преданными Советской власти людьми. В Гжатске и окрестных селах погибло тогда немало коммунистов и сочувствующих им.

Из Петрограда на помощь гжатским коммунистам и малочисленному красноармейскому гарнизону, выдерживающему тяжелые кровопролитные бои, пришел бронепоезд с десантом красных латышских стрелков.

Мятеж в Гжатске был подавлен, но клушинские мироеды, понимая, что спета их песенка, боролись с отчаянностью погибающих.

Первый натиск красных латышских стрелков на линию своих окопов они отбили.

Тогда по окопам ударил из пушек бронепоезд.

Как раз в это время конвой восставших вывел на расстрел комиссара Сушкина, захваченного в первый день мятежа. Ему пришлось идти мимо своей избы, подслеповато смотревшей на дорогу стеклами убогих окон.

Из избы выскочил мальчик, сын комиссара, оттолкнул одного из конвоиров, бросился к отцу:

— Папа, куда они тебя ведут?

— Уйди, сынок, как бы и тебя ненароком... Уйди...

Руки у комиссара были связаны за спиной — он не мог обнять сына, прижать его к себе. Только наклонился, поцеловал.

— Слышишь, наши пушки бьют. Конец теперь кулачью. Беги домой, сынок, к маме беги.

Снаряд с бронепоезда разорвался совсем близко — конвоиров и пленника осыпало комьями и пылью взметанной вверх земли. Перетрусившие кулаки бросились врассыпную, но, убегая, один из них выстрелил в спину комиссару.

Сын не послушался отца — не убежал домой. И когда Сушкин упал лицом в дорожную пыль, мальчик наклонился над ним, чтобы развязать комиссару руки... Однако кулаки вернулись к телу Сушкина, глумились над ним — мертвым...

А наутро Клушино заняли красные латышские стрелки, и во главе отряда с маузером в руках шел Сергей Тимофеевич, мамин старший брат, наш дядя Сережа. Потомственный питерский рабочий, большевик с шестнадцати лет, комиссар Красной Армии, он был другом погибшего Сушкина. И это он привел бронепоезд из Питера на усмирение кулацкого мятежа.

Как спешил он помочь товарищу и как переживал, что не успел вовремя!..

— А почему я ни разу не видел дядю Сережу? — спроил Юра.

— Он умер молодым, сынок. Тиф его свалил.

— Ух, гады! Попались бы мне эти кулаки...

Мама взглянула на Юру и, как ни грустно ей было вспоминать о брате, не могла сдержать улыбки. Мы с Зоей рассмеялись: столько гневной и решительной отваги было на Юркином лице, что впрямь поверишь, попадись они, мятежники-мироеды,  в  его руки, точно, несдобровать бы им.

Потом мы шли домой, спускались под гору, и Юра все оглядывался назад, на памятник над могилой комиссара. Оглядывался и я.

Деревянный обелиск, открытый всем ветрам всех четырех сторон света, стоял на скрещении сельских улиц.

...А у Юры и Володи Орловского с этого дня новое появилось увлечение. Мальчишки выстругали себе деревянные сабли и с утра до вечера пропадали в лугах, за околицей, играя «в комиссара Сушкина и дядю Сережу». Иногда в игру принимали и Бориса, впрочем, не на весьма благовидные роли: изображать бронепоезд или бунтующих кулаков.

...Осень 1967 года. Страна отмечает полувековой юбилей Советской власти. Из города Калинина приехал в Гжатск Василий Иванович Сушкин, сын комиссара. На вокзале попросил встречавших, чтобы проводили его в дом Гагариных — родителей космонавта.

Он-то и поведал отцу и матери кое-какие подробности из тех трагических дней 1918 года.

— Накануне мятежа,— рассказывал Василий Иванович,— прискакал из Гжатска комиссар, товарищ отца. Свалился с лошади — в пыли весь, лицом черен, только зубы сверкают. «Прятаться надо, не то кулаки порешат нас всех»,— предложил он. Отец возразил: «Я прятаться не стану, ничего дурного людям я не сделал».

Верил он в людей...

Несколько дней прожил сын комиссара в Гжатске. Вместе с нашими родителями был Василий Иванович на могиле своего отца, вместе выступали они у пионерских костров, в цехах перед рабочими, в колхозных Домах культуры и библиотеках.

Ненапрасной была вера комиссара в людей, потому и не гаснет память о нем в сердцах человеческих...