"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

И долго еще я читал страницу за страницей любимую книгу, не вспоминая
более о дневном происшествии. Настолько живо описан был Севастополь Львом
Николаевичем и настолько ярки были мои собственные воспоминания, пусть и
треть столетия спустя, что я размышлял о героях повестей как о живых людях,
а о событиях тех дней - как о недавних происшествиях. Белобрысенький морской
офицерик был мне как брат, и нехорошие котлетки не комунибудь подавали, но
мне самому, а вот Фенька как была всегда для меня загадкой, так загадкой и
осталась - нигде больше не упоминается эта безвестная Фенька, кто она,
почему о ней рассказывали в трактире - ни одному офицеру в зеленом вязаном
шарфе не ведомо...
Так и уснул я, прости Господи, в кресле у печки, с пустою рюмкой в
одной руке и "Севастопольскими рассказами" в другой. Лампа на столе выгорела
и потухла. К тому времени небо на востоке уже начало светлеть - мутно и
блекло, как бывает в пасмурную январскую погоду. Этот толокняный кисель
зимнего рассвета смешался в моей голове со строками Чернышевского и
картинами Толстого, с покойниками, выловленными в реке, с моими собственными
о том представлениями, с невразумительной Фенькой и - что уж греха таить! -
с парами рябиновки. Все это вилось, вилось в моем мозгу, пока я не
провалился в темный сон без сновидений. Как я перебрался из кресла в
кровать, даже и не упомню.
Разбудил меня громкий стук в дверь. Такой громкий и такой
требовательный, что и в спальне и сквозь сон я его услышал и немедленно
проснулся. Часы напротив кровати показывали четверть одиннадцатого.
Поднявшись, я сунул ноги в войлочные туфли пермской работы, надел свой
драповый халат и кое-как пригладил колючей щеткой волосы.
Стук повторился, послышались шаркающие шаги Домны.
- Дома, дома, - громко сказала она кому-то. - Сейчас кликну.
Но я уж и сам вышел в сени и тут же поежился от холодного воздуха.
Я ожидал, что это Артемий Васильевич навестил меня с визитом - вместо
несостоявшегося вчерашнего. Однако же утренним гостем оказался человек,
которого я никак не чаял сейчас увидеть, - Егор Тимофеевич Никифоров,
собственной персоной. Все в той же своей черной длинношерстной папахе, в
шинели офицерского кроя на теплой стеганой подкладке, с черным каракулевым
воротником. Я видел, что урядник едва сдерживается, чтобы не начать говорить
прямо с порога. Признаться, мне не хотелось вести с ним разговор при
кухарке. А что разговор должен был оказаться неприятным - иного я после
вчерашних событий и не ждал. Как не ждал и сдержанности от нашей кухарки,
души не чаявшей в моей дочери и потому немедленно рассказывавшей ей все, что
могла узнать сама. Поэтому я не стал выслушивать в сенях то, что имел
сообщить урядник, а провел его в комнату.
Едва я предложил гостю сесть и прикрыл поплотнее дверь - и от холода, и
от любопытных ушей Домны, - как Никифоров заговорил. При том на лице его
обозначилась растерянность, обыкновенно уряднику не свойственная.
- Не обессудьте, Николай Афанасьич, - сказал он, водружая на обеденный
стол полукруглый кожаный баул и еще какой-то объемистый темный сверток,
тщательно перевязанный бечевой. - Есть надобность в вашей помощи.
Я сел напротив. Настроение мое, и так не ангельское, в силу всех
событий и несообразно проведенной ночи, еще более ухудшилось.
- Как вы знаете, мы с Кузьмой Желдеевым позавчера отвезли покойничков
наших в уезд, в Лаишев, - сказал урядник. - Вернулись вчера, то есть уже
-->