"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора И долго еще я читал страницу за страницей любимую книгу, не вспоминая
более о дневном происшествии. Настолько живо описан был Севастополь Львом Николаевичем и настолько ярки были мои собственные воспоминания, пусть и треть столетия спустя, что я размышлял о героях повестей как о живых людях, а о событиях тех дней - как о недавних происшествиях. Белобрысенький морской офицерик был мне как брат, и нехорошие котлетки не комунибудь подавали, но мне самому, а вот Фенька как была всегда для меня загадкой, так загадкой и осталась - нигде больше не упоминается эта безвестная Фенька, кто она, почему о ней рассказывали в трактире - ни одному офицеру в зеленом вязаном шарфе не ведомо... Так и уснул я, прости Господи, в кресле у печки, с пустою рюмкой в одной руке и "Севастопольскими рассказами" в другой. Лампа на столе выгорела и потухла. К тому времени небо на востоке уже начало светлеть - мутно и блекло, как бывает в пасмурную январскую погоду. Этот толокняный кисель зимнего рассвета смешался в моей голове со строками Чернышевского и картинами Толстого, с покойниками, выловленными в реке, с моими собственными о том представлениями, с невразумительной Фенькой и - что уж греха таить! - с парами рябиновки. Все это вилось, вилось в моем мозгу, пока я не провалился в темный сон без сновидений. Как я перебрался из кресла в кровать, даже и не упомню. Разбудил меня громкий стук в дверь. Такой громкий и такой требовательный, что и в спальне и сквозь сон я его услышал и немедленно проснулся. Часы напротив кровати показывали четверть одиннадцатого. Поднявшись, я сунул ноги в войлочные туфли пермской работы, надел свой драповый халат и кое-как пригладил колючей щеткой волосы. - Дома, дома, - громко сказала она кому-то. - Сейчас кликну. Но я уж и сам вышел в сени и тут же поежился от холодного воздуха. Я ожидал, что это Артемий Васильевич навестил меня с визитом - вместо несостоявшегося вчерашнего. Однако же утренним гостем оказался человек, которого я никак не чаял сейчас увидеть, - Егор Тимофеевич Никифоров, собственной персоной. Все в той же своей черной длинношерстной папахе, в шинели офицерского кроя на теплой стеганой подкладке, с черным каракулевым воротником. Я видел, что урядник едва сдерживается, чтобы не начать говорить прямо с порога. Признаться, мне не хотелось вести с ним разговор при кухарке. А что разговор должен был оказаться неприятным - иного я после вчерашних событий и не ждал. Как не ждал и сдержанности от нашей кухарки, души не чаявшей в моей дочери и потому немедленно рассказывавшей ей все, что могла узнать сама. Поэтому я не стал выслушивать в сенях то, что имел сообщить урядник, а провел его в комнату. Едва я предложил гостю сесть и прикрыл поплотнее дверь - и от холода, и от любопытных ушей Домны, - как Никифоров заговорил. При том на лице его обозначилась растерянность, обыкновенно уряднику не свойственная. - Не обессудьте, Николай Афанасьич, - сказал он, водружая на обеденный стол полукруглый кожаный баул и еще какой-то объемистый темный сверток, тщательно перевязанный бечевой. - Есть надобность в вашей помощи. Я сел напротив. Настроение мое, и так не ангельское, в силу всех событий и несообразно проведенной ночи, еще более ухудшилось. - Как вы знаете, мы с Кузьмой Желдеевым позавчера отвезли покойничков наших в уезд, в Лаишев, - сказал урядник. - Вернулись вчера, то есть уже |
|
|