"Федор Федорович Кнорре. Орехов" - читать интересную книгу автора

это занятие, как понимаю, мне подходит. А ты не пил, и тебе не нравится.
Это все равно что ты в Елабуге не был, а говоришь, она тебе не нравится. А
я там живу, и мне нравится. Что же я тебя буду слушать?
- Ай-ай! - укоризненно рассмеялся Миронов. - Не стыдно тебе, Орехов!
Ты ведь небось это Сапарову говорил?
- Сапарову!
- Ой, промахнулся, - старался удержать смех Миронов. - Сапаров?.. Ах,
в этой Елабуге бывал!.. Очень даже.
- Я потому и говорил.
- Вот ты какой! - Миронов, улыбаясь, подобрал с полу портфель и встал.
- Ты человек думающий, товарищ Орехов. Мне тебя учить нечему. У тебя очень
тяжелый период жизни, и все. Но ты сам разберешься со временем, это я
уверен. Жалко, что ты заявление не хочешь обратно взять. Не возьмешь?
- Нет.
- Вижу. Ну, я тебе желаю справиться с мыслями. И вообще желаю. Будь
здоров!
Попрощались, и Миронов ушел с портфелем под мышкой. Он давно уже ушел,
а Орехов все еще сидел, опустив голову, на краю постели, задумчиво смотрел
на свои крупные босые ноги и шевелил пальцами. Зря болтал с Мироновым,
только человека задерживал. Вот теперь пошел, понес кефир своей старухе.
Почему старухе? Она, кажется, молодая, только у нее что-то с желудком
плохо. Вот и таскает, бедняга, ей каждый день из буфета кефир в своем
продуктовом портфеле. Почему это "бедняга"? Сейчас, наверное, вытащил
булочки, сидит, ссутулившись, с пустым портфелем на коленях, смотрит, как
она ест и кефиром запивает, и, наверное, радуется... Похоже, что так.
В день отъезда, стоя посреди совсем уже голой комнаты, где, кроме
железной койки, стола и трех табуреток, только гвозди в стене да газетный
фунтик на лампочке остались, он огляделся кругом и вдруг, сам не зная
почему, подошел к зеркальцу, все еще висевшему на гвоздике в простенке.
Перед этим зеркалом он всегда брился, но никогда при этом на себя не
смотрел. Чудесная способность - не видеть того, что не хочешь замечать, или
не замечать того, чего не хочешь видеть, подумал он и заглянул в зеркало.
Он увидел слегка одутловатую, плохо выбритую и равнодушную до угрюмости
рожу. Не первой молодости, несвежую рожу водителя тяжелой машины, который
изо дня в день по многу часов дышит не прохладой весенних рощиц, а жаром
двигателя внутреннего сгорания, да и в часы отдыха ради освежения не на
лимонад налегает...
Вовка, уже перетаскавший к себе все, что Орехов не брал с собой, -
стаканы, коробки от папирос, старые журналы с картинками и прочее, - теперь
снова зашел и спросил:
- А зеркало? Позабыл?
- Зеркало... Забирай и зеркало, это больно паршивое, не возьму.
Вовка с удовольствием схватил зеркало и стал протирать рукавом:
- Чем еще паршивое? Хорошев. Тебе самому сгодится!
- Рожа выглядывает оттудова больно мерзкая! - сказал Орехов и
подтолкнул Вовку в плечо: - Забирай и уходи!.. Слыхал? Я там другое себе
куплю.
- Чудак-рыбак, ну гляди, я беру! - сказал Вовка и утащил зеркало.
Орехов остался один, и его вдруг охватило отчаяние. Не то скрытое,
подавленное, о каким он жил все последнее время, а открытое, такое, что,