"Федор Федорович Кнорре. Каменный венок" - читать интересную книгу автора

Ему трудно принимать участие в пересудах других стариков, он медленно
соображает, плоховато слышит и тихо говорит. И он сидит в сторонке, как
мальчик, слишком маленький, чтоб его приняли взрослые дети в игру.
Иногда он начинает вслушиваться и вдруг кое-что улавливает,
оживляется, собирается и сам что-то сказать, но каждый раз оказывается
поздно: разговор уже утек дальше, и Захар Захарович, виновато улыбаясь,
смотрит ему вслед, будто бумажному кораблику, упущенному в уличной канавке.
Через двор мимо сидящих проходит, возвращаясь из магазина, пожилая
женщина. В руке у нее покачивается сетка, в которой, как в гамаке, лежат
две бутылки кефира, пакетик творога, хлеб. Десять пар старушечьих глаз
проверяют машинально, но внимательно, что она сегодня несет: на двоих или
на одну себя. Это вроде дворового таможенного досмотра.
Зачем? А просто так, ни за чем. Пока они сидят на свежем воздухе во
дворе (так называемо "гуляют"), все, что происходит у них перед глазами,
это вроде живых картин или медленной пьесы, в которой им ужасно хочется
тоже сыграть хоть минутную, в два слова рольку.
Все здоровались с ней полчаса назад, когда она шла через двор в
магазин, и поэтому заговорить уже нет предлога, а хочется. И вопрос
остается неясным: бутылки-то две, но это еще ничего не доказывает. Человек
может и один выпить две бутылки. Но на самом деле две бутылки куплены мною
именно на двоих - по привычке, и только сейчас, проходя таможенный досмотр,
я вспоминаю, что одна теперь совершенно лишняя, раз ушла Катя.
- Какая была нелюдимка, такая осталась.
- Необщительная... Вот уж до чего необщительная...
Я этого не слышу, но знаю, что именно что-нибудь в этом роде сказано
мне вслед. Да, мне, потому что, к сожалению, необщительная старая женщина -
это я. Что ж, разве я спорю? Они видят действительно необщительную,
пожилую, стареющую женщину.
А я вижу стариков в пикейных панамках и выгоревших фуражках,
бормочущих старух, и мы кажемся друг другу такими похожими и скучными, как
выписка из домовой книги или краткая автобиография, нацарапанная на
полулистке бумаги.
Мою Катю тут все знают с детства - понятно, с ее детства. И вот
недавно по всем семи этажам громадного дома, со скоростью негритянских
барабанных сигналов в джунглях, разнеслась весть, что Катя выписывается,
уезжает, уходит, бросает меня! "Вот уж ихняя благодарность-то! За все за
хорошее! Что ночей недосыпала! От себя кусок отрывала! А эта, на вот тебе,
плюнула да и уехала! Вот она, молодежь-то!.. Хотя, с другой стороны, и эта
ее тетка ли, бабка ли, а все может, и мать пожилая такая? - что-то у них
больно напутано там, но все равно - нелюдимка, ни с кем не поделится,
посторонняя какая-то - тоже хорош перец, с такой не очень-то и
уживешься!.."
Одним словом, что-то произошло, и все затаив дыхание ждали, что
что-нибудь разразится.
Они были как пожарная команда, примчавшаяся по ложному сигналу, - уже
подключили шланги и замерли в ожидании хоть какого-нибудь дымка. Они так
готовы были грудью стать на чью-нибудь сторону и стоять до конца.
Приготовились запоминать, в надежде на будущее разбирательство, все: кто
сказал первым такое-то слово, кто откуда шел и кто где стоял, все, все,
начиная с того момента, как свидетель проснулся и собрался было пить чай