"Федор Федорович Кнорре. Каменный венок" - читать интересную книгу автора

усмехаясь, мне приоткрылась, поминутно пугливо вглядываясь мне в глаза
своими наплаканными глазами: можно ли продолжать? - а благодарно убеждаясь,
что можно.
И сама полнейшая непохожесть наша с ней, именно непохожесть всего -
характеров, среды, жизни - как-то помогла мне с легкостью понять и
представить себе все о ней и, главное, ее тогдашнее, на мое непохожее горе.
В общем, у нас пошла дружба на прочной основе неравенства, вернее,
неодинаковости. Ей хочется все рассказывать, а я легко и дружелюбно слушаю.
А рассказывать я не могу. Только вспоминать наедине. Конечно, дружбой это,
может, и не назовешь. Ну, пускай так: полюбовное соглашение по взаимному
облегчению одиночества. Не так уж плохо.
Жанне незадолго перед тем объявили, что надо выходить на пенсию, и,
значит, она никогда больше не выбежит в белой торчащей юбочке, изящно
округлив руки, постукивая твердыми носками туфель, в цепочке белых лебедей,
под волшебную музыку, в чащу заколдованного леса на берегу Лебединого
озера. Тогда она только виновато ужасно покраснела и, храбро улыбаясь, ушла
к себе домой, отплакаться в подушку. Потом, не сразу собравшись с духом,
пошла за своими пуховками и гримом и пила лимонад в буфете со своими
подругами, такими же рядовыми лебедями, которые ей очень сочувствовали и в
утешение говорили, до чего несправедливо ее выпихивать на пенсию, когда она
еще гораздо лучше многих других, кто остается, а она с отчаянием думала,
что вот и лимонад здесь пьет в последний раз, и эту милую буфетную комнату
больше не увидит. Еще горше было ей стоять в сверкающей освещенными
зеркалами, пропахшей пудрой, духами и потом уборной, среди своих девочек,
только что оттанцевавших в воздушных белых пачках первый акт и теперь,
оживленно блестя подведенными глазами, поправляя корсажи и прически,
переминаясь обтянутыми трико, утомленными работой ногами, которые из
партера кажутся "ножками", в ожидании сигнала на выход столпившихся вокруг
нее с сочувственным пугливым любопытством, - стоять одной в городском,
"штатском", сером костюмчике, никому не нужной, уже чужой, чей пропуск в
волшебный мир больше недействителен.
Так, в каком-то смутном недоумении, как во сне, она навсегда
рассталась с миром, населенным Одеттами и Эсмеральдами, Заремами и
Джульеттами, и вот переселилась в царство соседей по квартире, заверенных
справок и споров о сроках дежурств по уборке мест общего пользования.
Кажется, я теперь единственный человек, кого она почему-то не
стесняется, перед кем не конфузится, не краснеет и не извиняется.
Мы сидим, не зажигая света, в ее чистенькой комнатке, где на нижней
полке очень мало книг, а на верхней тесно от целого стада фигурок:
фарфоровых, деревянных, бронзовых.
- Ну что же, это мой музей, - с извиняющейся улыбкой говорит про них
Жанна. - Очень безвкусно, да? Но ведь я же никому не мешаю, правда? Черную
антилопу мне девочки подарили... в последний день. А вот этот, под
мухомором сидит, в колпачке... тоже память, только старая... А малиновый
чертик верхом на поросенке скачет и показывает нос, он старше меня, он от
мамы, ей в детстве подарили, вот сколько времени прошло, а он все еще жив и
вот скачет и всем показывает нос. Я глупая?..
Громадная, увеличенная фотография знаменитой балерины, застывшей в
прыжке, висит на стене. Жанна с ней вместе училась, упорно, до самозабвения
занималась, вместе поступала в театр, жила на даче, купалась, делилась