"Всеволод Кочетов. Чего же ты хочешь? (Роман) " - читать интересную книгу автора

крестов на кладбищах под Ленинградом все больше, все больше, кресты стоят
все гуще; что же при этом думают те люди, неведомо к кому обращал свой
вопрос Клауберг, о чем они говорят в своих землянках, в своих заледенелых
домах? Должно быть, они настолько ненавидели их, пришлых немцев, и так были
уверены в незыблемом своем, что эти ненависть и уверенность приобрели в
конце концов материальную силу, в прах сокрушившую Германию Гитлера. О чем
говорят эти люди на молу? О любви? Об экзистенциализме, об Иисусе Христе?
Позвольте, а о чем там, под Ленинградом, думал он, Клауберг? О любви? Об
экзистенциализме, об Иисусе Христе? Нет. Русские пишут в своих газетах,
говорят по своему радио: "Два мира - две системы". Там, под Ленинградом, -
что правда, то правда - стояли два мира, две системы. И что же - и здесь, в
этом чудесном местечке Италии, на берегу теплого моря, возле древней виа
Аурелия - дороги Аврелия, две тысячи лет назад прорубленной рабами в
приморских скалах, тоже два мира, две системы? Ну, а как же иначе! Они
правы, русские. Те, там, на молу, - один мир. Он, Клауберг, на своем
балкончике, со стаканом уже согревшегося пива, - другой мир, другая система.
Взглянуть если со стороны, - он ведет себя как богач, прибывший к морю от
нечего делать. Но он совсем не богач, он солдат, у него есть солдатский
долг, он должен, обязан уговорить этого обжившегося в семье Сабурова-Гофмана
отправиться в Россию и выполнить то, что этот мир требует от живущих в нем,
от существующих по этой системе. Они одержимы, он знает, что они одержимы,
люди той системы. Но их одержимости надо противопоставить организованность,
организацию. В сорок первом году, как оказалось, немцы плохо знали русских,
их коммунистическую систему. Сейчас против них объединились лучшие силы
этого мира. Весь опыт прошлого изучается, слагается воедино, и то, что было
невозможным четверть века назад, должно, обязано быть осуществлено ныне, в
не слишком отдаленные годы.
Клауберг еще не совсем знает программу своих действий: ее кто-то где-то
разрабатывает. Но он убежден, что она будет умной программой, он и Сабуров,
и еще кто-то третий, а может быть, и четвертый пойдут в Россию не с
топорами, не с виселицами, а под хоругвями идей добра, братства народов,
недаром же для этого понадобились и он, Уве Клауберг, увлекавшийся в
молодости живописью, скульптурой, музыкой, и Петя Сабуров, прошедший
эмигрантскую школу, в которой детей эмигрантов учили искусствам лучшие умы
ушедшей от большевиков за рубеж старой России.
Россия, Россия... С ней было связано немало воспоминаний; там было много
тяжелого, но было и приятное... Перед Клаубергом, откупорившим уже третью
бутылку пива, поплыли женские лица, возникали одна за другой блондинки и
шатенки, задумчивые и грустные, совсем непохожие на итальянскую синьору
Марию, которая так гордится тем, что в ней на треть русская кровь. Клауберг
никого никогда не принуждал, никому не угрожал. Он, напротив, любил
одаривать, и щедро одаривать, и у него всегда было чем одаривать.
Раскачиваясь в плетенке, вглядываясь в звездное черно-синее небо, он
улыбался. Воспоминания были - да, ничего не скажешь - по большей части
приятные. И вдруг в одно мгновение все они оборвались. Его как бы хлестнули
по лицу, хлестнули горячим, жгущим, остро проникающим в самое сердце. И
глазки блондинок, губки шатенок тотчас, заслонились лицом русского парня из,
казалось, навсегда забытого села на дороге, которая лежала между Ленинградом
и Новгородом. Лицо было круглое, в веснушках под глазами и возле носа; это
были глаза звереныша, глаза рыси; если бы обладателю их развязали руки, он