"Виктор Коклюшкин. Избранное" - читать интересную книгу автора

не потому, что хотел, а потому, что больше некуда!"
"А, Леня!.. То есть, Фима, привет! Садись!" - щедро предложил журналист
и вновь схватился за трубку.
Фима был в сером костюме и чуть розоватой рубашке, никак не напоминая
артиста, а скорее скромного совслужащего, пишущего украдкой юморески.
Посидев минут десять-пятнадцать в молчании и вдоволь наслушавшись телефонных
разговоров, он, уловив паузу, негромко спросил у хозяина кабинета: "Володь,
я на конкурс собираюсь, у тебя нет подходящих монологов?" На что тот,
прихлебнув и погладив себя по бороде, сказал: "А вон у Витьки, наверное,
есть!" И опять схватил телефонную трубку, как собака кость.
Но мне совсем не хотелось их отдавать, тем более что приехал я в
редакцию для выступления. Тогда обильно практиковались устные выпуски
"Сатиры и юмора", дававшие возможность людям посмеяться, а нам заработать.
В тот час "Марусев" еще несколько раз отодвигался к стенке, пропуская в
кабинет М. Генина, Л. Новоженова, А. Хорта... Очень широко дверь открылась,
когда вошел М. М. Жванецкий. Не знаю, как сейчас, а раньше Михал Михалыч
открывал дверь широко и долго стоял на пороге. Говоря сияющим лицом: "Ну
что, какой я подарок сделал - к вам, дуракам, пожаловал!" К Фиме он
относился благосклонно, чутко выделяя его в толпе подающих надежды молодых
артистов, и даже одаривал своими номерами.
Выступали мы в МИИТе. Публики было так много, что с улицы мы еле
протиснулись. Отчетливо запомнилось, что Ефим одиноко ходил за кулисами,
будто в ожидании приговора. Сейчас костюмер готовит ему костюмы, а тогда его
приготовления закончились тем, что он достал из внутреннего кармана
галстук-бабочку.
А дальше... отвыступав, я сидел в артистической, когда из зала начал
доноситься хохот, он шел волнами, заполняя не только зал Дворца культуры, но
и коридоры, лестничные марши... Казалось, что прорвало какую-то плотину и
теперь от смеха никому не спастись!
Я выскочил в кулисы. Ефим стоял у рампы и негромко, ненавязчиво, вроде
бы даже через силу, произносил какие-то слова. Зрители затихали, лишь чтобы
их услышать.
Я тоже смеялся и то ли от смеха, то ли от неловкости сунул рукописи,
которые все еще держал в руке, мимо кармана.
Потом выступал Жванецкий, потом в артистическую набилось народу:
сверканье глаз, поздравления. Михал Михалыч раздавал автографы, Альбинин в
углу уже откупоривал, я готовился сказать, что я не пью, но одну, ну две...
И тут вошла старушка с ведром и шваброй, поставила ведро, протянула
Фиме мои рукописи и сказала: "Это ваше?" Альбинин, поворотив голову и не
прерывая работы, сказал: "Это Витино!" На что старушка, смерив его
высокомерным взглядом, сказала: "Я лучше знаю! А вы тут особенно-то не
мусорьте!"
Хочется написать: "Прошли годы", но они не прошли, а пролетели. Кто-то
по-прежнему подает надежды, кто-то из артистов-юмористов уехал в иные
страны; некоторые, не старые еще люди, ушли навсегда...
За эти годы Ефим не сдался, не скурвился. Звездная болезнь коснулась
его одним крылом и прошла быстро, как летом насморк. Он много трудится.
И если слезы очищают душу, то хороший смех - ее кормит!

Муравей