"Виктор Коклюшкин. Избранное" - читать интересную книгу автора

Милиционер-артист от неожиданности как подавился и - ни слова!
- Слушай, не для себя прашу, - зритель не отставал. - Гости у меня,
уважь!
В зале, конечно, оживление, смех. А на сцене засуетились и занавес
опустили. Слышу, спорят там, шумят. Занавес колышется, как живой. Потом
подняли его, на сцене те же и - режиссер.
- Для наших гостей из солнечного Армавира, - объявляет он как бы
нехотя, но громко, - монолог Гамлета!
Взял десятку и, будто между прочим, сунул в нагрудный карман.
Милиционер снял фуражку, пригладил волосы и, волнуясь, начал:
- Быть или не быть? Вот в чем вопрос!..
Таких аплодисментов давно не слышали стены театра. Даже люстра под
потолком раскачивалась, даже я хлопал.
Тут на сцену полезли сразу с двух концов двое. Десятки несли в
вытянутых руках, как цветы, как розы.
Я оглянулся - глаза зрителей сияли задором и интересом. В открытую
дверь в зал просачивался народ и занимал ближние места. "Идет эксперимент! -
тихо объясняли они друг другу. - Поиск новых форм!.."
- Для Бориса Петровича Расторгуева, владельца мебельной фабрики,
монолог Гаева из пьесы Антона Павловича Чехова "Вишневый сад"! - объявил
режиссер, убирая купюры в карман и отступая за кулисы.
Артист, который играл сутенера, снял парик, отлепил фальшивые усы.
Хорошее, доброе и чуть грустное лицо у него было.
- Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование!.. -
проникновенно произнес он, и что-то теплое разлилось у меня в душе, родное,
близкое...
Уж как мы ему хлопали - до сих пор побаливает правая рука и левое ухо.
И такая празднично-семейная обстановка образовалась в зале и на сцене, что
режиссер, выйдя к рампе, сам достал из своего бумажника деньги, переложил их
в нагрудный карман и запальчиво объявил:
- По моей просьбе, в честь моего будущего ухода из театра - монолог
Отелло! Исполняю - я!
Минут пять он не мог приступить к чтению - мешали рукоплескания и крики
"браво"! Народу набилось: уборщицы со швабрами, гардеробщицы с пальто,
вахтеры, электрики, пожарник, знакомые, соседи, прохожие...
- Молилась ли ты на ночь, Дездемона?! - начал режиссер, и столько в его
голосе было неподдельной боли и страсти, что несколько женщин в зале сразу
зарыдали, а одна старушка выкрикнула:
- Невиноватая она! Невиноватая!..
Не знаю, что со мной случилось. Но если после современных фильмов мне
обычно хочется сказать жене какую-нибудь колкость, то тут защемило вдруг
сердце от несправедливости своей, мелких упреков. Захотелось стать как-то
чище сердцем, мужественнее и даже - не поверите - умнее.
Возвращались мы из театра молчаливые и, что уж греха таить, как бы
отмытые от суеты повседневной и грубости.
Вечерняя улица была тиха и спокойна. И такая гармония царила в мире,
будто и луна, и дома, и люди там, за светящимися окнами, - все мы
родственники.

Жду звонка