"Жан Кокто. Белая книга" - читать интересную книгу автора

о мальчике с фермы и цыганятах привело к тому, что я остро возжелал
потрогать руками то, что довелось увидеть моим глазам.
План у меня был самый наивный. Нарисую женщину, покажу картинку
Поставу, он засмеется, а я попрошу позволения потрогать тайну, которая
рисовалась моему воображению во время застолья под многозначительной
выпуклостью брюк. Что же до женщин в неглиже, то кроме няни видеть мне
таковых не доводилось, и я считал, что упругие груди как-то делают себе
актрисы, а вообще у всех они обвислые. Мой рисунок был весьма реалистичен.
Постав расхохотался, спросил меня, кто моя модель, а когда я, пользуясь тем,
что он так и кис от смеха, с неподобающей дерзостью двинулся прямо к цели,
оттолкнул меня, весь красный, ущипнул за ухо - якобы за то, что я его
пощекотал - и, до смерти боясь лишиться места, выпроводил за дверь.
Через несколько дней он попался на краже вина. Отец уволил его. Я
заступался, плакал; все было без толку. Я проводил Гюстава до станции,
подарив ему на прощанье кегли для его маленького сына, фотографию которого
он мне показывал.
Моя мать умерла, произведя меня на свет, и я жил всегда наедине с
отцом, человеком грустным и очаровательным. Его грусть зародилась задолго до
смерти жены. Даже в счастье он был грустным, и потому-то я искал более
глубокие корни этой грусти, чем вдовство.
Содомит чует содомита, как еврей - еврея. Он узнает себе подобного под
любой маской, и я берусь найти его между строк наиневиннейшей книги. Эта
страсть не так проста, как полагают моралисты. Ибо подобно тому, как
существуют содомиты женского пола - женщины, выглядящие как лесбиянки, но
интересующиеся мужчинами на специфически мужской манер, - так есть и
содомиты, самим себе неведомые, которые так всю жизнь и чувствуют себя не в
своей тарелке, приписывая это ощущение слабому здоровью или необщительному
характеру.
Я всегда думал, что мы с отцом слишком похожи, чтоб различаться в этой
важной области. Он, вне всякого сомнения, не подозревал о своей склонности
и, вместо того чтобы следовать ей, через силу взбирался по противоположному
склону, сам не зная, почему ему так тяжело жить. Обнаружь он в себе вкусы,
которых не имел случая развить и которые приоткрывались мне в каких-то его
словах, поведении, множестве характерных мелочей, его бы это сразило. В его
время и не из-за такого кончали с собой. Но нет; он жил в неведении
собственной сущности и безропотно нес свое бремя.
Быть может, столь полной слепоте я и обязан своим существованием. Я
оплакиваю ее, ибо всем было бы лучше, если б отец мой познал радости,
которые предотвратили бы мои несчастья.

С восьмого класса я стал учиться в лицее Кондорсе, Чувства пробуждались
там бесконтрольно и разрастались, как сорная трава. Куда ни глянь, дыры в
карманах и запачканные носовые платки. Особенно смелели школьники в кабинете
рисования, укрываясь за стеной картонов. Иногда на обычном уроке
какой-нибудь зловредный преподаватель задавал неожиданный вопрос ученику,
находящемуся на грани спазма. Тот вставал с пылающими щеками и, бормоча
невесть что, пытался превратить словарь в фиговый листок. Наши смешки
усугубляли его смущение.
В классе пахло газом, мелом, спермой. От этой смеси меня тошнило. Надо
сказать, притом, что забавы, в глазах моих однокашников порочные, для меня