"Сидони-Габриель Колетт. Клодина в Париже ("Клодина" #2) " - читать интересную книгу автора

одна мысль: "Как же случилось, что я здесь, что я позволила свершиться этому
безумию?" Я отказывалась выходить на улицу, упрямо отказывалась заниматься
чем бы то ни было полезным, слонялась из комнаты в комнату, горло у меня
сжималось, я совсем лишилась аппетита. Дней через десять вид у меня стал до
того странный, что даже папа заметил это, он сразу страшно разволновался, а
он никогда ни в чём не знал меры, во всём доходил до крайности. Он усадил
меня на колени, прижал к большой трёхцветной бороде, качал меня, обхватив
своими узловатыми пальцами, от которых пахло сосной, потому что он перед
этим вешал полки... Я, стиснув зубы, молчала, я была страшно зла на него...
А потом мои натянутые нервы не выдержали, и у меня началась настоящая
истерика. Мели уложила меня в кровать, я вся горела как в огне.

После этого я проболела довольно долго. Это была нервная горячка,
течение которой напоминало брюшной тиф. Вряд ли я много бредила, я то и дело
погружалась в мучительную темноту ночи и не ощущала больше своего тела,
только голова разламывалась от боли! Помню, я целыми часами лежала на левом
боку, лицом к стене, вычерчивая на ней пальцами контуры какого-то
фантастического плода, изображённого на пологе кровати: нечто вроде яблока с
глазами. И сейчас ещё, стоит мне взглянуть на этот рисунок, и я уже блуждаю
в мире навязчивых кошмаров, в водовороте снов, где всё кружится: и
Мадемуазель, и Эме. и Люс, какая-то стена, готовая обрушиться на меня,
злючка Анаис и Фаншетта, огромная, величиной с осла, усевшаяся мне на грудь.
Помню ещё, как склонялся надо мной папа: его лицо и борода представлялись
мне чудовищно большими, и я отталкивала его слабыми руками, тут же
отдёргивая их, потому что сукно его сюртука казалось мне таким грубым,
колючим, до него больно было дотронуться! И, наконец, помню тихого ласкового
белокурого доктора с тонким, как у женщины, голоском и холодными руками, от
которых я вздрагивала, когда он ко мне прикасался.
Целых два месяца невозможно было расчесать мне волосы, и, поскольку
тугие свалявшиеся завитки причиняли мне боль, когда голова металась по
подушке. Мели ножницами обстригла мои локоны совсем коротко, как смогла,
лесенкой! Боже, какое счастье, что эта дылда Анаис не видела меня такой вот,
обстриженной под мальчика, ведь она ужасно завидовала моим каштановым кудрям
и на переменах исподтишка дёргала за них.
Постепенно я вновь стала обретать вкус к жизни. Как-то утром, когда
меня усадили в кровати, я заметила, что солнце, поднимаясь по небосклону,
ярко освещает мою комнату, что очень весело смотрятся на стенах обои в белую
и красную полоску, и мне вдруг захотелось жареной картошки.
- Мели, я проголодалась! Мели, чем это так вкусно пахнет из кухни?
Мели, дай мне поскорее зеркальце. Мели, принеси одеколону, я протру уши.
Мели, что там снаружи делается? Я хочу встать.
- Ох, мой птенчик, какая же ты стала торопыга! Это оттого, что
выздоравливаешь. Но ты и на ногах-то не устоишь, разве что на четвереньках,
да и доктор запретил.
- Ах, вот ты как? Ну подожди, отойди-ка, не двигайся! Сейчас увидишь.
Хоп! Несмотря на отчаянные мольбы, и причитания, и вопли: "О, моя
обожаемая Франция, сейчас ты шлёпнешься прямо на пол! Служаночка ты моя, я
пожалуюсь на тебя доктору!", я с превеликим трудом спускаю ноги с постели...
О, горе мне! Что сталось с моими икрами? А какими чудовищно большими
выглядят колени! Упав духом, я снова залезаю в свою постель, не в силах всё