"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

с ужасом обнаруживаю, что мышцы утрачивают свою выносливость, желание - свою
силу, боль - остроту своего калёного лезвия, я всё же ещё могу выпрямиться и
сказать себе: "Я дочь той, которая написала это письмо и многие другие
сохранившиеся у меня письма. Десять строчек этого письма мне объясняют, что
в семьдесят шесть лет она задумывала и осуществляла путешествия, но что при
этом ожидание вот-вот готового раскрыться тропического цветка останавливало
всё и наполняло покоем даже её созданное для любви сердце. Я дочь той
женщины, которая в своём небольшом краю, жалком, прижимистом и скученном,
открыла дверь своего сельского дома бродячим кошкам, нищим и беременным
служанкам. Я дочь той женщины, которая, сто раз отчаявшись, что у неё не
хватает денег для других, бежала к богатым домам в снегопад, подстёгиваемая
ветром, и кричала у каждой двери, что только что у нищего очага родился
ребёнок, что его, голенького в таких же голых слабеющих руках, не во что
запеленать... Пусть я никогда не смогу забыть, что являюсь дочерью женщины,
которая трепетала, склоняя своё очарованное, испещрённое морщинами лицо меж
саблями кактуса над ещё не распустившимся цветком, женщины, которая сама без
устали не переставала расцветать на протяжении трёх четвертей века..."
Сейчас, когда я постепенно увядаю сама и в зеркале становлюсь всё более
похожей на неё, я начинаю сомневаться, чтобы она, вернувшись, признала во
мне свою дочь, несмотря на сходство наших черт... Разве что, возвратившись,
когда день только забрезжит, она застанет меня на ногах, бодрствующей среди
спящего мира, проснувшейся, как это случалось с ней, как это часто случается
со мной, раньше всех...
Почти раньше всех, о моё целомудренное и безмятежное привидение; но
только я не смогла бы тебе предъявить ни голубого, полного корма для кур
фартука, ни садовых ножниц, ни деревянного ведра... Вставшую почти раньше
всех, но стоящую на пороге, сохранившем печать ночного шага, но полунагую, в
трепещущем, наспех накинутом манто, но с дрожью от страсти в руках и
прикрывающую - о стыд, о, спрячьте меня - тень мужчины, совсем тонкую...
"Посторонись, дай я посмотрю, - сказал бы мне мой дорогой призрак... -
Ах! Ведь ты обнимаешь мой розовый кактус, который меня пережил, правда? Как
он удивительно вырос и изменился!.. И всё же, дочь, вглядываясь, я узнаю
твоё лицо. Узнаю по твоему пылу, по твоему ожиданию, по преданности твоих
раскрытых рук, по биению твоего сердца и по сдерживаемому тобой крику, по
раннему дневному свету, который тебя окружает, конечно, узнаю - это всё моё.
Останься, не прячься, и пусть вас обоих оставят в покое - тебя и того, кого
ты обнимаешь, потому что на самом деле он и есть мой розовый кактус, который
наконец собирается расцвести".

Неужели это он, мой последний дом? Я его вымеряю, вслушиваюсь в него,
пока длится то, подобное ночному, затишье, которое здесь наступает сразу
вслед за полуденным часом. Потрескивают цикады и новая обшивка террасы,
какое-то неведомое мне насекомое гасит горящие угольки в своих надкрыльях,
каждые десять секунд раздаётся крик сидящей на сосне красноватой птицы, а
западный ветер, осторожно огибающий мои стены, оставляет в покое ровное,
плотное, твёрдое море, окрашенное жёсткой синевой, которая к концу дня
смягчается.
Неужели это мой последний дом, дом, которому я останусь верна, который
уже больше никогда не покину? Он такой заурядный, что у него просто не может
быть соперников.