"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

кем-то ещё! Я дожила до того, что больше не переношу, чтобы в моём доме спал
кто-либо из людей, если это человеческое существо не создано мной самой. Мне
это запрещает моя мораль. Это уж последний из разводов, когда приходится
гнать из своего дома, особенно из маленького жилья со смятой постелью, с
туалетным, ведром, чью-то тень - мужчины ли, женщины - в ночной рубашке.
Тьфу! Нет, нет, больше никакого общества на ночь, никакого чужого дыхания,
никакого унизительного одновременного пробуждения! Я предпочитаю умереть,
это более достойно.
А сделав этот выбор, я всецело предаюсь кокетству. Ты припоминаешь, что
в ту пору, когда мне делали операцию, я попросила сделать два больших
постельных халата из белой фланели? А сейчас из этих двух я только что
сделала один. А зачем? Да чтобы быть в нём похороненной. У него есть
капюшон, украшенный вокруг кружевом настоящим кружевом из нити, - ты же
знаешь, что я терпеть не могу прикасаться к хлопчатобумажному кружеву. Такое
же кружево на рукавах и вокруг воротника (здесь есть и воротник). Этот вид
предусмотрительности входит в моё представление о строгом комильфо. У меня и
так уже было немало причин для сожалений, когда Виктор Консидеран счёл
нужным отдать моей свояченице Каро великолепный гроб из чёрного дерева с
серебряными ручками, который он заказывал по меркам для своей собственной
жены. А та распухла и в нём не поместилась. И моя дурёха Каро, испугавшись
такого подарка, отдала его своей домашней работнице. И почему только она не
отдала его мне? Я люблю роскошь, и ты представляешь, как бы хорошо я в нём
расположилась? Пусть тебя не слишком впечатляет это письмо, оно написано в
своё время, и оно именно такое, каким и должно быть.
Сколько у меня ещё осталось шахматных партий? Я ведь всё ещё играю
время от времени с моим маленьким торговцем шерстью. Ничего не изменилось,
если не считать, что теперь хуже играю я, а не он, и проигрываю. Когда я
стану совсем уж немощной и неуклюжей, я откажусь от этого, как отказываюсь
от остального, просто из благопристойности".

Это полезно - получить подобный урок выправки. Какой тон! Мне кажется,
что он звучит у меня в ушах, и я выпрямляюсь. Беги же, мой фаворит! И
появляйся вновь лишь неузнаваемым. Прыгай в окно и, касаясь земли, меняй
форму, цвети, лети, звени... Тебе сто раз удалось бы ввести в заблуждение
меня, прежде чем обмануть её, и всё же отбывай своё наказание, отбрасывай
свою кожу. Когда ты ко мне вернёшься, нужно, чтобы, по примеру моей матери,
я могла тебя тоже назвать твоим именем "Розового кактуса" или не знаю какого
другого с трудом расцветающего цветка в форме пламени, твоим будущим именем
существа, освобождённого от злых чар.
Письмо, которое я только что скопировала, она написала, ещё свободно
владея рукой. Её острые перья царапали бумагу, и при письме она производила
много шума. Шум этого письма, где она защищалась - где она нас защищала -
против тюрьмы, болезни и бесстыдства, - должен был наполнять её комнату
царапаньем разъярённых лап насекомого. И всё же в конце строчек последние
слова спускаются, притягиваемые невидимым склоном. Такая отважная, она всё
же боится. Она думает об ужасной зависимости, о всех видах зависимости; она
берёт на себя труд меня предостеречь... На следующий день другое письмо от
неё мне деликатно подсказывает какие-то компенсации, какие-то размены: но
нотацией следует очаровательная история про овсюг, у которого устремлённая
направо и налево ось предсказывает погоду. Она воодушевляется, вспоминая о