"Анатолий Фёдорович Кони. Нравственный облик Пушкина " - читать интересную книгу автора

глядючи, и другим было то делати неповадно", - он смотрел на наказание за
преступление как на средство для исправления, а не исключительно для
причинения страдания или даже гибели виновному. Карательные меры,
господствовавшие в XVIII веке, представлялись ему жестокими. "Везде бичи,
везде железо!" - восклицает он, характеризуя "законов гибельный позор",
исторгающий "неволи немощные слезы" Одной справедливости, однако, мало для
того, чтобы размах карающего меча был праведным. Истинное и широкое
правосудие должно выражаться и в человечном отношении к виновному. Еще
никогда пример такой человечности и сострадания не бывал вреден. Во
взгляде на это свойство правосудия Пушкин вполне сходился с своим
знаменитым полемистом, митрополитом Филаретом, который писал в 1840 году:
"К преступнику надо относиться с христианскою любовью, простотою и
снисхождением, остерегаясь всего, что уничтожает или оскорбляет. Низко
преступление, а человек достоин сожаления".
Идея кроткой жалости, милости и прощения проникает массу произведений
нашего поэта. Можно сказать, что это одна из основных нот его творческой
мысли. Уже его юношескому воображению, - когда в нем еще кипел избыток
жизненной энергии и любви к борьбе, - в заманчивой нравственной красе
рисуется картина победителей, которые весело и грозно бились, делили дани
и дары и с побежденными садились за дружелюбные пиры (1817 г.). Ему
привлекателен Петр, ласкающий "славных пленников" своих и подымающий
заздравный кубок за своих учителей (1828 г.). Но особенно дорог ему и
понятен великий монарх, когда он с подданным мирится, - виноватому вину
отпуская, веселится, - "и прощенье торжествует, как победу над врагом" (

1835 г.).

Пушкин глубоко понимал громадное значение шагов к примирению с
оскорбленною и страждущею душою и благотворное влияние великодушного и
широкого прощения. Он испытал на себе, как под "таинственным щитом святого
прощенья" умолкают "бурные чувства, кипящие в сердце - и ненависть, и
грезы мести бледной"... Вот почему "лукавый льстец" способен накликать
беду, стремясь ограничивать идущую с высоты трона милость, - вот почему
пушкинский патриарх в "Борисе Годунове" благословляет всевышнего,
поселившего в душе великого государя "дух милости и кроткого терпенья", -
вот почему великий поэт наш всю жизнь свою "участьем отвечал застенчивой
мольбе", и имеет гордое право на любовь народа уже за то, что воспевал
своим чудным, непревзойденным стихом - милосердие, считая его призванием
царя, а своей задачею считая "милость к падшим призывать"... В этой его
особенности могут увидеть противоречие с воспеванием "славы бранной". Но
представление о нем, как о певце этой мрачной славы, неверно, так же как и
многие другие о нем представления. Никогда поклонником войны, как средства
для добычи славы, он не был. Его разум и человечность восставали против
лишенных внутреннего содержания понятий, столь дорого иногда обходящихся
людям. Почти все песни его, посвященные войне, относятся к началу
двадцатых годов, когда кругом все еще было полно "священной памятью
двенадцатого года" и обаянием только что выдержанной борьбы за народную
независимость, за положение, добытое вековыми усилиями и жертвами, давшее
русскому народу испытать "высокий жребий". Написанное позже было вызвано
впечатлениями начавшегося восстания греков против турецкого ига и