"Повседневная жизнь охотников на мамонтов" - читать интересную книгу автора (Аникович Михаил)

Глава 14. РОЖДЕНИЕ И ПОСВЯЩЕНИЕ

Вся жизнь людей архаических сообществ определялась четырьмя важнейшими вехами: рождение, посвящение, свадьба, смерть. В какой-то мере это свойственно и нам — но только в какой-то мере. Что, например, означает для нас «посвящение»? Выдачу паспорта? Получение аттестата зрелости? Принятие воинской присяги? В любом случае все эти события — даже последнее — играют в нашей жизни несравненно меньшую роль, чем Обряд Посвящения в архаических обществах.

С другой стороны, факты рождения и смерти значили для архаического сознания совсем не то, что для нас. Кстати, заметим: для первобытных народов — тех же охотников на мамонтов — беременность вовсе не связывалась напрямую с половым актом. По их представлениям, главное значение имели здесь амулеты, наговоры, вкушение специальной пищи, а то и нечто совсем случайное. «Случайное», разумеется, только для нас, но отнюдь не для людей с архаическим сознанием. К примеру, может ли быть случайным такой факт, что дух, живущий в камне или дереве, вскочил в тело женщины, когда она проходила мимо?.. Поскольку беременность становилась реальностью лишь с того момента, когда будущая мать ощущала движения плода в своем теле, ей, конечно, казалось очень важным, в какой именно обстановке это случилось...

Итак, рассмотрим основные вехи жизненного пути человека той эпохи. Начнем с рождения, детства и посвящения во взрослые.

Рождение

Археологические материалы не предоставляют нам никаких данных о том, как протекали роды у жен палеолитических охотников, какими обычаями и обрядами они сопровождались? Судя по этнографическим данным, дела обстояли по-разному у людей различных культур. В романе «Закон крови» описано, как во время родов и в первые дни после них муж не мог находиться под одной крышей с роженицей. Такого рода запреты были нередки — они хорошо зафиксированы этнографами:

...Одноглазая уже почти проснулась, — а в ежедневных свиданиях Дрого и Туйи перемен не наступало. Он уже беспокоиться начал: вот-вот — на Новую Тропу! Неужели ей по дороге рожать?! Спросил отца, тот немного успокоил:

— Колдун сказал: «День-другой и припоздниться можно; не беда». Подождем. Только, думаю, — вот-вот; и ждать не придется.

Так оно и вышло. На следующий день Туйя, босая, в одной рубахе, что-то шила. И вдруг, — Дрого запомнил все до мелочей! — отложила шитье... коснулась своего живота, — но как-то не так, не для Дрого! — и взглянула куда-то ввысь, где солнце играет в молодой еще листве... А потом посмотрела мужу прямо в лицо, и глаза ее сияли, но был в них и затаенный страх.

— «Да?!» — спросил он взглядом, не веря, замирая и ужасаясь чему-то.

— «ДАН» — ответили ее черные ликующие глаза и немного растерянная улыбка. И, догадавшись, что Дрого сейчас может сделать то, что не положено мужчине, и стать смешным, она позвала сама:

— Нага! Нага!

Она появилась сразу (видимо, ждала), с Аймилой на руках. Пошепталась с племянницей и увела ее в жилище. Уходя, Туйя не отрывала глаз от мужа и улыбалась, улыбалась... А вскоре туда же торопливо проскользнули Ола и Дана, и начались непонятные для Дрого хлопоты...

— Ну, что? Зря волновался!

Арго улыбался. Всем он был доволен в этот день, — и тем, что сборы почти закончены и даже новый челн готов, — право же, ничуть не хуже тех, что Серые Совы делают! — и своей невесткой (Молодец! Не задержана!). ...Да и тем, что сидят они, как встарь, как в мужском доме, — он с сыновьями, да друзья Дрого: Вуул, Донго, Аун. И уходить не хочется, хоть и обещался сегодня Колдуну...

— Год назад нас в Потаенный дом уводили, — вдруг произнес Донго. — Да, должно быть, как раз в один из этих дней.

(А общинники готовились к свадьбам, — подумал Дрого, — когда и его сестра должна была стать хозяйкой очага...)

Видимо, не один он вспомнил об этом. Мужчины примолкли и как-то погрустнели.

— Ну, мне пора! — вождь поднялся с хозяйского места. — Колдун ждет на закате. А вы пируйте; Дрого, не скупись! Сегодня — ты хозяин. В путь все готово, но выступим дня через два... Значит, и отдохнуть можно.

Дрого понимал: отец шутит, но все же и в самом деле добавил еды, нанизал на вертел свежие куски мяса, пустил по кругу хмельное питье (отдых — так отдых!). Но есть уже не хотелось; говорить — тоже. СловаДонго, произнесенные без всякого умысла, почему-то все изменили. Словно тень легла на старых друзей... Из-за Каймо, быть может? Сам он прислушивался к тому, что происходит снаружи; ждал нечаянную весть из своего жилища. Рано, наверное, ну, а вдруг, — именно сейчас?..

Вуул демонстративно скрестил большие пальцы: чтобы шутка не обернулась злом!

— Ну, Дрого, считай, ты — отец! Как сына-то назовешь?

Дрого повторил жест.

— Ты о чем это? Детское имя дает мать!

— Ну, а отец и присоветовать может; почему бы и нет? Скажи: пусть как тебя самого звали: Нагу! Будешь на самого себя любоваться... Такого еще и не бывало, поди!

(Конечно, отводящий жест оберегает; отделяет шутку от неосторожного слова, не дает ей бедой обернуться, но все же...)

— Вуул! А когда ты сделаешь Эйру хозяйкой своего очага? Страдает, поди...

— О, хорошо, что напомнил! Пойду Начальный дар готовить.

Дрого понимал, почему Вуул все это затеял. Говорят, мужская болтовня — о таком, — помогает роженице. Может, так оно и есть? Все равно, ничем другим помочь Туйе он не может. И даже узнать ничего не может: там только женщины. Разве что, — пригласят Колдуна... Нет, лучше не надо! Ведь его приглашают, если трудно, если все затягивается или идет не так, как должно!

Гости собрались уходить. Дрого и Анго вышли вместе с ними. Багровый, почти кровавый диск солнца больше чем наполовину скрылся за зубцы дальнего леса. Бабочка, словно из ниоткуда, опустилась на грудь Дрого, потрепетав крыльями, расправила их и замерла. В неестественном свете этого вечера она казалась на белой замше странным глазастым, сгустком крови. Анго хотел ее прихлопнуть, но Дрого не дал. Осторожно подтолкнул пальцем, — и, описав вокруг его головы замысловатый пируэт, непрошеная гостья растворилась в воздухе.

— Ну, — добрых снов! — прощальным жестом они поочередно опустили руки на плечи друг другу. Вуул рассмеялся.

— Сегодня ты, поди, и вовсе не заснешь! Ничего! Воля Предков, — все хорошо будет! Завтра встретимся, — а ты уже отец!

Он сам и все остальные слегка дернули каждый свою мочку левого уха, — чтобы не сглазить! «Отведи худое!» — пробормотал вдобавок Донго, коснувшись рукой ближайшей сосны. Прочие последовали его примеру.

Вуул,Аун и Донго ушли, — каждый к себе.

— Постоим немного? — предложил Анго. Он видел, куда смотрит Дрого, и понимал, как трудно его брату оторвать взгляд от своего жилища... Может, и в самом деле что-нибудь заметят или услышат?

...Нет, ничего! По теням видно: там женщины, но что происходит, -— не понять.

— Подойдем к Общим кострам?

Анго прав. Сегодня — последняя Ночь Воздержания, и запреты должны блюстись особенно строго. Нельзя подходить к женщине, нельзя говорить с женщиной... но кто может запретить подойти к Общему костру! Тем более, что там — стража... А оттуда до жилища Дрого — всего два шага, не более!

Сегодня в первой страже — Морт и Крейм, почти ровесник Дрого. Морт разглядывал Дрого, словно в первый раз. Прищурившись, с улыбкой. Понимает...

— Не знаю, конечно... но мне кажется, — все идет, как надо!

(Понятно! Ты здесь уже давно, и переговариваешься со своей Нагой не хуже, чем я с Туйей... пока она не скрылась за пологом! Что ж, спасибо на добром слове!)

Дрого кивнул, — и только!

(Туйя хочет, чтобы он не был смешным. Да будет так!)

А глаза все равно приклеены к пологу, закрывающему вход в его жилище. Быстро темнеет, но за шкурами — только слабые отблески очага, да неясные тени... Хоть бы кто-нибудь!..

...Повезло! Полог откинулся, — ему даже почудилось: увидел на миг глаза Туйи! — и оттуда, семеня, почти выбежала Ола. Заметив Дрого, едва заметно кивнула и ободряюще улыбнулась: «Все хорошо!» Дрого невольно перевел дыхание.

— Ну, чтожее, — пойдем? — улыбнулся Анго.

— Сейчас.

Конечно, пора уходить домой, но что-то держало его здесь, в быстро надвигающейся ночи, в центре стойбища, которое через день-другой будет покинуто всеми. Дрого огляделся.

Подступившая ночь была теплой, безветренной, но какой-то... мрачной. Угрожающей. Молчащей. Не слышно птиц, и — Дрого вспомнил! — в травах на закате не звенело, как прежде. Из-за сосен вставало Око Небесной Старухи, — огромное, воспаленное, в кровавых пятнах. Тишину нарушил одинокий волчий вой, — в нем звучали тоска и ярость.

— Пойдем, Анго.

Впрочем, только что родившийся младенец — это еще не человек в полном смысле слова. Для того чтобы ему стать хотя бы ребенком, «получить детское имя» должно было пройти какое-то время, должны были совершиться какие-то обряды. О том, что отношение к новорожденным младенцам и детям более старшего возраста было совершенно различным, свидетельствуют и археологические данные. Младенец, умерший сразу или почти сразу после рождения, еще не был для рода никем (см. гл. 16). Однако выживший, получивший «детское имя» ребенок уже занимал в коллективе тех же охотников подобающее место. Во многих отношениях, включая «интимные» стороны, взрослая жизнь в архаичных обществах была, пожалуй, менее отгорожена от детских глаз, чем наша. Во многих, но далеко не во всех.

Постороннему наблюдателю может показаться, что в архаических обществах дети — это, воистину, «привилегированный класс»! Им, действительно, позволялось то, что было немыслимо для взрослых. Но не потому, что их баловали, а лишь потому, что не считали полноценными людьми. Не прошедшие Обряд Посвящения (об этом ниже) — это еще не люди, а дети. Им позволяется многое, но далеко не все. На детскую шалость взрослый охотник не обратит внимания — разве что улыбнется, щелкнет по носу или по лбу. А вот за нарушение настоящего Запрета могла последовать кара пострашнее любой порки.

В жизни архаических обществ есть такие стороны, которые доступны только взрослым мужчинам, но совершенно запретны для женщин и детей. К ним относятся некоторые (не все) Священные Места и связанные с ними обряды. Нарушившего такой запрет не могли спасти ни его детский возраст, ни отцовская любовь.

..Далеко не на все вопросы можно было получить ответ, и далеко не каждый вопрос можно было задать. Дрого, — да и любой из его братьев, — хорошо помнил, как ложилась ладонь взрослого на мальчишеские губы, с которых был готов сорваться запретный вопрос. Один такой случай навсегда врезался в память.

Тогда мужчины в очередной раз покинули стойбище перед большой охотой, и они втроем, — Нагу, Туули и проныра Хайси, — построили из прутьев свой мужской дом, под кустом, в двух шагах от жилища Туули. Все было, как у больших: и лапник принесли, и костерок сложили, — вот только огня добыть не удалось, как ни старались крутить по очереди огневую палочку, — только дымок, да и тот слабый... Туули самозабвенно колол кремень, Нагу обтачивал острым осколком ветку ольхи — будущее копье. Завтра они втроем пойдут на охоту, встретят и убьют болъшо-о-ого бизона... И Хайси вдруг заявил:

— А я возьму, и уйду сегодня во всамделишный мужской дом! И отец возьмет меня на настоящую охоту! И бизона убью не понарошку!

Ребята над ним посмеялись, — а утром Хайси возьми, да исчезни! И отец не привел его в стойбище за ухо, как, бывало, не раз извлекал своего пронырливого сынка из разных неподходящих мест! Значит, и в самом деле, взял с собой. Теперь уж Хайси посмеется вдосталь над бывшими приятелями, когда вернется с мужчинами, свалит у входа в свое жилье бизонью голову, принадлежащую тому, кто нанес смертельный удар, и скажет своей матери:

— Женщина, возьми нашу долю!

Окончилась охота, и звучали заветные слова, но у жилища Хайси их произнес не он, а его отец. Произнес буднично, безрадостно, хотя добыча была хороша: не бизон, конечно, но отличный годовалый жеребец... А Хайси не было нигде. И когда Нагу подбежал к своему отцу, чтобы узнать, что же случилось с его приятелем, — на его губы, опережая вопрос, легла жесткая ладонь, и отцовские глаза смотрели необычайно строго. ...Больше Хайси не видел никто. И имя его не произносилось. Никогда.

В остальном же детство охотников на мамонтов, как и наше, протекало в играх, в посильной помощи взрослым (в основном женщинам, ибо мужская жизнь была сплошь и рядом ограждена запретами). И, конечно — в мечтах о взрослой жизни.

Эти мечты сбывались рано: детство охотника на мамонтов, не в пример нашему, было скоротечно; мальчик уже в 12—14 лет должен был стать мужчиной, полноправным членом своего Рода. Для этого он должен был пройти важнейшее событие в своей жизни: Обряд Посвящения,, или, как его называют ученые, инициацию.

Посвящение

В жизни каждого общинника есть три самых важных события: Рождение, Смерть и Посвящение, — день, когда вчерашний мальчик становится взрослым охотником. Женитьба? Это уже другое; это — лишь одна из вех на тропе взрослого мужчины, — той тропе, что ведет от Посвящения к Смерти. А из этих трех рубежей, определяющих всю его жизнь, — какой самый важный? Трудно сказать. Пожалуй, все-таки, именно Посвящение! Оно происходит не сразу, не вдруг, — к нему готовят; долго, месяцами, — ив эти месяцы мальчик не видит никого, кроме взрослых мужчин. Он не может навестить свою мать, и мать не придет к своему сыну, и сестра, и младший братишка... Они и не знают, где он и что с ним. Знают только, что ему нелегко. Да, тропа, ведущая к Посвящению, длинна, трудна и мучительна. Но велика и награда: пройдя через все испытания, вчерашний мальчик вернется в Родное стойбище взрослым мужчиной, полноправным членом своего Рода. Только после этого может он построить свое жилище, разжечь в нем очаг и привести к нему хозяйку: свою молодую жену.

Этот отрывок из романа «Закон крови» основан на многочисленных данных этнографии. Для члена архаического сообщества именно Посвящение является важнейшим, кульминационным событием жизни. Вспомним франко-кантабрийские пещеры с их настенными росписями. Для чего они предназначались? Что происходило в этих пещерах? Об одном можно сказать с достаточной уверенностью: в них подростки проходили обряды инициации, — посвящения во взрослого мужчину, полноправного члена племени. Об этом говорят, например, следы босых юношеских ног, сохранившиеся на затвердевшей глине в некоторых пещерах.

Во Франции, в пещере Тюк д'Одубер имеется зал, расположенный примерно в 700 метрах от входа. Проникнуть туда можно, лишь переплыв вначале подземную реку, а затем — пробираясь почти ползком по узкому, длинному и извилистому коридору. И вот в этом зале археологи обнаружили следы подростков, двигавшихся необычным способом: ступая на землю не всей ступней, а только на пятки. Далее в одном месте следы расходятся по пяти различным направлениям... Обнаружены подобные следы и в ряде других пещер.

Из этнографии нам известно, что посвятительные обряды (они имеются у всех первобытных народов) были очень долгими, часто — мучительными и даже сопровождались членовредительством. А на стенах некоторых пещер имеются «негативные» (обведенные красной краской) или «позитивные» (нанесенные краской) отпечатки рук, у которых один палец был лишен верхнего сустава. Во время таких обрядов подростки узнавали и «священную историю», записанную на стенах пещер и державшуюся в глубокой тайне от непосвященных. Человек, проходивший инициацию, как бы «умирал» и «рождался» заново, уже в новом качестве — как мужчина, обладающий всеми правами и необходимыми знаниями.

Насколько известно по данным этнографии, посвятительные обряды юношей включали в себя следующие основные моменты:

— длительную изоляцию от детей и женщин; сближение с мужчинами и стариками;

— тренировку в охоте и умении владеть оружием;

— испытание на выносливость: пищевые запреты, мучительные процедуры;

— усвоение правил племенной морали и дисциплины;

— приобщение к «священному знанию».

Попытаемся же представить себе чувства будущего охотника на мамонтов, приобщаемого к Обряду Посвящения. Далеко не последние из них — радость и гордость:

...Как здорово было в мужском долге! Перед Большой охотой мужчины живут отдельно от своих семей, в трех жилищах, расположенных за деревьями, немного в стороне от стойбища. Раньше, бывало, в эту сторону и шага нельзя было сделать, — запрет, табу! Теперь же Нагу и старый друг-приятель Туули, как взрослые, уютно устроившись на пахучей лежанке, смотрели на тлеющие угли очага, жадно впитывали вкусный запах поджариваемой лошадиной ноги и бесконечные рассказы молодых охотников. Нагу не отрывал взгляда от смуглого широкоскулого лица Мала, — самого удачливого, лучшего из лучших (не считая, конечно, отца — вождя общины и рода). Как благодарен был ему Нагу за то, что вождь поселил их вместе с Туули под одну кровлю с Малом! Мальчик давно заметил, что гордый и неулыбчивый лучший охотник как-то особо его выделяет: то по плечу хлопнет, то волосы мимоходом взъерошит, а то вдруг возьмет, да принесет такую биту из лошадиной бабки, что мальчишки только ахнут — бьет без промаха! И в тот зимний вечер, рассказывая о том, как он в одиночку схватился с самым страшным хищником — тигрольвом и вышел победителем, отвечая на вопросы о лашии, Мал время от времени посматривал на Нагу, — испытующе и ободряюще.

Конечно же, обучение охотничьему мастерству само по себе большая радость. А уж когда этому делу обучает лучший охотник Рода, да еще способный хорошо шутить...

В это утро будущие охотники весело пировали. Взрослые оставили еды вдосталь, а кроме того Туули накануне ухитрился поймать в свой капкан длинноухого. Нежная, свежая, — да еще своя зайчатина, казалась особенно вкусной.

— Туули, — с серьезным видом спросил Лоу, неизменный заводила и предводитель в их мальчишеских играх, — а что, там был только один заяц?

Все так и прыснули! Еще бы! Такого не забудешь! В тот злополучный для Туули зимний день Мал проверял ловушки, настороженные его учениками. Поправил петлю у Нагу, одобрительно хлопнул по плечу Лоу, удивленно хмыкнул возле капкана Сэмми, ...а подойдя к тому, что соорудил Туули, вдруг захлопал в рукавицы.

— Эй, будущие охотники! Сюда!

Ребята бросились бегом, увязая в снегу.

— Кто у нас лучший охотник?

В ответ раздалось дружное:

— Ты, Мал!

— Нет, не Мал! Совсем не Мал! Лучший охотник — Туули!

И, взглянув с едва заметной усмешкой на удивленные лица ребят, на нос Туули, еще выше задравшийся от неожиданной похвалы, продолжил:

— Да, да. Туули —лучший охотник. Малу никогда не насторожить такой хитрой петли. В ловушку Мала попадает один заяц или один песец. А тут... Увидит длинноухий такое, — всю свою родню позовет. И будут они хохотать до тех пор, пока не попадают и не умрут от смеха! Придет Туули-охотник за добычей, а там, —рукавицы полетели на снег, и десять пальцев взметнулось вверх, — вот сколько мертвых длинноухих будет лежать около пустой петли! Надеюсь, Туули-охотник поделится с Малом-неудачником!..

Но и мучительные процедуры, необходимые в Обряде, были не так страшны для них, будущих охотников на мамонтов, как для нас, цивилизованных, подчас не способных самостоятельно доползти до кресла зубного врача.

Нагу не боялся боли. Боли не боялся никто, — даже тихоня Сэмми, молчун Сэмми, заморыш Сэмми, лягушонок Сэмми... В тот памятный день отец взял его вместе с собой, в средний дом. Наверное, присмотреться хотел к молчуну и тихоне... Нагу вспомнил себя, лежащего у Большой воды, под слепящими, но еще почти не греющими лучами весеннего солнца. Поверхность камня, в которую вжимались его лопатки, впитывала, высасывала без остатка тепло его тела, — а на обнаженной груди лежал другой камень, величиной с кулак, —раскаленный, только что вынутый из костра. Нужно было ждать, пока он остынет. О крике или хотя бы слабом стоне не было и речи. Но мужнины: отец, Гор и еще более старый Колдун вглядывались внимательно в лицо, следили за мускулами шеи, руками, животом. Учитывалось все: еле заметная дрожь век, чрезмерно стиснутые зубы... Ни слова, ни звука в одобрение или в порицание, но результат записывался на теле: посвятительными рубцами. Чем лучше ты прошел испытание, тем больше рубцов наносил Колдун на твою грудь — твоя вечная защита и гордость... Сын вождя не подвел своего отца: тройной спиралью опоясала его соски причудливая татуировка... А узор Сэмми оказался лишь на немного короче, — вот тебе и лягушонок!.. Это уже ушло: заморыш Сэмми скоро умрет, точно также, как умрет и ловкач Нагу.

Но в Обряде Посвящения есть кульминация, которую мы, цивилизованные люди, едва ли можем прочувствовать в достаточной мере. Посвящение — это Смерть и Возрождение. Ребенок умирает, чтобы возродиться потом — но уже мужчиной, охотником. Постарайся понять, дорогой читатель: только для нас с тобой это не более чем символ! Но не для них, не для охотников на мамонтов! Вот они готовятся к самому страшному:

Пятеро нагих подростков лежали на жестких ветвях, покрывающих пол Потаенного дома. Говорить было запрещено, — да уже и не хотелось: привыкли. Нагу смотрел в щель сквозь разошедшийся лапник кровли на кусочек неба. Ночь за ночью он следил через эту щель, как постепенно закрывается единственный глаз Небесной старухи. Скоро она совсем заснет, — и тогда наступит самое страшное, и самое восхитительное, — то, после чего он перестанет быть Нагу: малышом-Нагу, баловником-Нагу, смышленым-Нагу, ловкачам-Нагу... Он получит имя мужнины: охотника, защитника... А Нагу? Нагу умрет...

Послышался шорох, — и лежащий рядом Туули вздрогнул, — совсем чуть-чуть, Нагу и не заметил бы, не будь его собственные нервы напряжены до предела. Он улыбнулся. Нет, духи не приходят засветло. Это, конечно, старый Гор принес пищу.

Это действительно был старый Гор. Мальчики приподнимались на своем жестком ложе, по очереди протягивали правую руку. Из белого замшевого мешочка на ладонь Нагу бережно высыпалась горсточка темного крошева. Сушеная черника, смешанная с какими-то горьковатыми корешками. Потом — глоток вяжущей жидкости из кожаной баклаги. Гор исчез...

...Нагу не боялся боли. Не боялся он и хищников, — и свирепого желто-серого тигролъва не испугался бы; — особенно после уроков Мала. «Не стискивай металку; кисть, кисть расслабь. И помни: копье — часть тебя самого...» И уроки зря не пропали, — как забился в прибрежных кустах олень, пораженный первым же броском Нагу. И как просияло лицо Мала: учитель был рад и горд не меньше, чем ученик. «Твоя добыча! — сказал он, нанося добивающий удар. — Поблагодари того, кто отдал тебе свою жизнь и силу, отвори кровь и пей первым!» ..Ах, как ударила в горло тугая, горячая и сладковатая струя, как закружилась голова!..

Что говорить, — Нагу не оплошал бы теперь и перед самим вурром — громадным медведем, о котором вполголоса говорили охотники. Кажется, никто из них не видел этого чудовищного зверя, — только рассказы; старики в юности слышали от своих стариков... Но то, что предстояло — страшнее боли, страшнее хищника, страшнее самого заклятого врага — лаши... От этого нет ни защиты, ни спасения.

Полная тьма. Нагу понимал, что срок пришел, что Старуха спит, — и все же надеялся, все же молил: не сегодня, не сейчас! Хотя бы последний ее взгляд, хотя бы на миг она разомкнула единственное веко перед тем, как впасть в свой долгий сон! Но вместо этого в щель заглянула звезда. Красная, словно чей-то страшно далекий, кровавый глаз. И послышалось пение.

— О-о-о-о-о... А-а-а-а-а...

Нагу начала пробирать дрожь. Он старался ее унять — и не мог. Он чувствовал, как рядом содрогается Туули, слышал, как стучат его зубы, — и сам трясся все сильнее и сильнее.

Духи пели, все ближе и ближе.

— О-о-о-о... А-а-а-а...

Откинулся полог. Черная фигура, — чернее ночного мрака, — выросла в проеме входа. Нагу рывком сдернули с жесткого ложа. У губ возникла деревянная чаша с дымящимся, странно пахучим отваром. А за ней — два красных круглых глаза, — такие же, как тот, что смотрел с неба в щель кровли ...Колдун? Да, но не тот, кто лечил малыша-Нагу, не тот, кто рассказывал ему про Одноглазую старуху, кто надел на шею первый, еще детский оберег...Даже не тот, кто вглядывался внимательно в его лицо, пока на груди остывал раскаленный камень, и потом наносил кремневым резцом рубцы на его тело. Теперь это был Некто, связующий Миры, больше принадлежащий тому, чем этому, привычному миру... Духи пели.

Пятеро посвящаемых двигались мелким дробным шагом, в такт пению духов, вслед за Тем, кто соединяет Миры. Они не знали этой тропы, уводящей в заповедную часть леса. И сам лес менялся на глазах. Не было больше привычных деревьев, они странно изменили очертания, они двигались, они протягивали навстречу бредущим то мохнатую лапу, то — тонкую корявую руку, усыпанную листьями... Нагу успел заметить, как ветвь, упавшая с одного из этих колдовских деревьев и преградившая тропу, внезапно превратилась в какое-то странное существо, метнувшееся в сторону и скрывшееся в чаще.

И не было так хорошо знакомых шумов ночного леса. Шепталось, бормотало, говорило все вокруг, — деревья, кустарники, трава, и все то, что в них пряталось, мелькало неуловимыми тенями, высовывало какие-то странные, невиданные и невообразимые морды, личины, — чтобы немедленно скрыть их в темноте, прежде чем можно было различить и осмыслить увиденное... Казалось, тропа и камни, сама земля участвуют в этом несмолкаемом говоре, — непонятном, но, несомненно, членораздельном. И пели духи...

Тропа круто повернула налево — и все заслонил собой черный, непроглядный зев, — пещера? нора? берлога? утроба?! Утроба, готовая поглотить их, одного за другим... Сейчас Нагу не смог бы ответить, боится он, или нет. Это был единственный путь, и он первым шагнул во мрак, равного которому нет и не было. Во мрак смерти. И пение смолкло.

Исчезло все, — тропа, деревья, шумы, слух, зрение, ощущение своего тела, — даже время. Нагу летел сквозь какую-то нескончаемую нору, неведомо куда и зачем, беспредельно одинокий и беззащитный. В конце появился свет, — голубоватое, переливчатое, искрящееся сияние. И в этом сиянии Нагу внезапно увидел свою сестру Айрис. Она смотрела на него и махала рукой — как когда-то, в родном жилище. Но теперь ее глаза были заплаканы, а белая одежда невесты разорвана и окровавлена... И вновь бесконечный полет в никуда. И новые образы, новые лица, возникающие и тонущие в сумраке, в переливчатой мгле...

Жизнь постепенно возвращалась... может быть! Он еще ничего не видел и, кажется, ничего не слышал, но уже ощущал себя, — мог ощупать драгоценные рубцы на груди, потрогать лицо, почувствовать спиной что-то мягкое и слегка покалывающее... Кажется, он где-то лежал, в полной тьме, свернувшись в комочек. Но где? На чем? И что ворочалось рядом, сжималось и разжималось, как будто дышало? Ответа не было. И вдруг, — все его существо пронзила странная мысль: а кто такой он сам?! Нагу? Нет, Нагу был бесконечно далек, — мальчик, ковырявший палкой в лужах, ловивший лягушек и кузнечиков, пускавший тонкую палочку в утку, дразнивший... (кого?!). Они были как-то связаны, — он, безымянный, лежащий неведомо где, и тот, Нагу. Но он больше не был Нагу.

И вот вновь послышалось пение духов. Теперь мелодия изменилась; к ней добавилась ритмичная дробь и какие-то пронзительные и в то же время тягучие, заунывные звуки. Безымянный больше не боялся; он ощущал всем своим существом: это пришло спасение! Звуки звали, манили, требовали: иди! И когда невесть где забрезжил красноватый свет, — безымянный пополз ему навстречу.

И вот вслед за Смертью наступает Возрождение:

Раскрывшееся было невообразимо. Само Небо опустилось до стен из белого мягкого камня, и сосны, превышающие своими размерами все земные деревья, подпирали Его, сгибаясь под тяжестью темно-синей, почти черной кровли, испещренной дырами. Пламя гигантского костра неистово плясало, бросая отсветы на белые стены. За костром возвышалась темная фигура, которую нельзя было не узнать: Великий Устроитель, Великий Даритель, принесший огонь, научивший колоть кремень, строить жилища и охотиться, — один из двух Первобратьев. Он был неподвижен. Он ждал. А вокруг ликовали духи и предки.

С появлением безымянных пение стало еще неистовее, казалось, оно взлетело на новую волну. Духи ликовали. Тайны Рода раскрывались в их пении. Сам Великий Мамонт, выступавший из белой стены, благосклонно взирал на своих новых сородичей, только что извергнутых из его лона. Посвящаемые, один за другим, двигались в священном танце по спирали, сужая круги, приближаясь к Священному Камню, перед которым восседал Великий Устроитель. Странные изменения происходили с ним, все еще безымянным: тело то уменьшалось до размеров полевки, — и черная фигура вырастала, как одинокая гора, выше звезд. И вдруг вырастал он сам, — так резко, что кружилась голова, и приходилось ее пригибать, чтобы не зацепиться за небесную кровлю. ...И вот он, безымянный, замер перед Первобратом, чем-то напоминающим отца... Левая ладонь бестрепетно легла на черную от засохшей крови поверхность Священного Камня... Две боли, — острая и жгучая, — слились в одну, наполняющую тело и душу восторгом. И прозвучал голос: «Ты —Дрого, Разящий Олень!» И навечно врезались в память имена его обретенных братьев: Донго — Терпеливый, Аун — Охранитель, Каймо — Любопытный, Вуул — Белый Волк,

Духи и предки вели вновь рожденных вглубь, туда, где смыкались белые стены, где Соединяющий Миры ждал их, чтобы передать самые глубокие тайны Мироздания, Начало и Конец. Вновь изменилось пение, ритмичный рокот смолк, лишь заунывный, то опадающий, то возвышающийся звук вторил пению и голосу... Дрого замер перед стеной, покрытой множеством кровавых отпечатков левых ладоней, кругами, спиралями... Великий Червь, давший начало Времени, накручивает своим туловом, кольцо за кольцом, гигантскую спираль, — и все же вечно кусает собственный хвост!..

— Дрого, сын Арго!

Он приблизился, чтобы опустить окровавленную ладонь в плоскую чашу, наполненную густой темной жидкостью, и запечатлеть на стене свой знак. Искалеченный безымянный палец левой руки стиснуло белое кольцо, — дар и знак Великого Мамонта, а в ухо тихо, но отчетливо, прозвучало Тайное имя, имя, которое не должен знать никто, кроме него самого. Осознав, кто он на самом деле, Дрого затрепетал, — хотя теперь казалось: он знает это давным-давно... с рождения... того рождения, самого первого!..

Снова зазвучал ритмичный дробный рокот, зовущий в обратный путь, к костру, к Первобрату и Устроителю, сквозь хаос начала Творения, когда Великий Мамонт разделял своими могучими бивнями воду и сушу... Да, Червь вечно кусает собственный хвост! В этом нет сомнений здесь, где слились воедино прошлое и настоящее, начало и конец, жизнь и смерть. Где духи, первопредки и люди сошлись вместе в одной священной пляске... Все громче, все настойчивее дробь, все пронзительнее звук, все крепче, все быстрее бьют ноги о вытоптанную почву. Пляшут и подтягивают звуку все: духи и предки, живые и мертвые... Вот пляшет молодой веселый Йом, вот старый Гор... А вот, кажется, мелькнуло лицо бедняги Калу, который не сумел вовремя отскочить от разъяренного носорога и был похоронен в своем жилище... А где Мал? Дрого не видел своего наставника, кажется, ставшего другом, и это смущало. Но думать было не время. Пляска завораживала, соединяла, сливала его, Дрого, в единое целое со всем его Родом детей Мамонта. Бьют пятки в утоптанную землю, и нет боли, и не саднит даже искалеченный палец ...Быстрее, сильнее, и еще, и еще, и еще!..

И вот — возвращение в родное стойбище:

Да! Все женщины и дети собрались здесь, в центре стойбища, у общих очагов; все с нетерпением ждали возвращения заново рожденных! Так бывало всегда: второе рождение — самое важное событие в жизни общинника; важнее свадьбы. В этом Нагу был уверен давно. Но только теперь Дрого понял: путь на Ледяную тропу еще более значим. Он может перечеркнуть все, — все, чего добился, все заслуги и победы!..

Новые охотники Рода торжественно вступали в стойбище, предводительствуемые самим вождем. Остальные мужчины — сзади, чуть поотстав. Раздались приветственные крики, — галдели, конечно, в основном, мальчишки. Едва завидев охотников, они стайкой метнулись навстречу процессии, окружили, чтобы, восторженно приплясывая, сопровождать мужчин к общим очагам. Мелюзга визжала; ребята постарше, вчерашние товарищи по играм, вели себя сдержаннее, но каким восторгом, какой завистью горели их глаза! А у очагов, у жилищ были не только свои: у многих девчонок-Серых Сов начались в этот день срочные дела в стойбище детей Мамонта ...Вон и Туйя, — болтает о чем-то с сестренкой Каймо, хихикает, — будто вовсе и не ради Каймо она здесь, — да глаза выдают!

Но главное — матери, ждущие своих умерших и переродившихся сыновей, еще не знающие их имен. Арго остановился у тотемного столба и, указывая на них, пятерых, произнес заветные слова:

— Великий Мамонт, Первопредки и духи-покровители дали нашему Роду новых охотников! Мужчины, назовите своим матерям и сестрам ваши родовые имена!

По обычаю, к новым охотникам по очереди подходили их матери или ближайшие родственницы, чтобы спросить имя и чтобы все могли у слышать ответ. Сейчас первой приблизилась, конечно, жена вождя. Дрого с замиранием сердца смотрел на свою мать, которую он не видел так давно... вечность! Она почти не изменилась (странно! Ведь прошло столько времени...), но все же постарела — немного, совсем немного. Больше седины. И, кажется, — похудела!

— Как твое имя, мой сын?

(А голос — тот же! Певучий, грудной... Такой же был у Айрис.)

— Мое имя Дрого!

И уже не она, — он, взрослый мужчина, охотник, обнял свою мать, привлекая ее к себе. И, хотя Дрого худощав, и за прошедшие трудные месяцы не так уж сильно вырос, а Айя, даже похудевшая, оставалась крупной, высокой женщиной, — это действительно был жест взрослого, сильного мужчины, вернувшегося из тяжелого похода к своей старой матери.

Так — или примерно так — проходили в ту эпоху Обряды Посвящения мужчин-охотников. Инициации девочек были намного проще, колдунов — намного сложнее. Но сама их суть оставалась неизменной: Смерть и Возрождение в новом качестве!

В современном обществе обряды, связанные с переходом подростка во взрослое состояние, очень сильно упрощены и, как правило, не слишком серьезны. Поэтому едва ли хотя бы один из них может рассматриваться ныне как кульминация жизненного пути человека.