"Юрий Иванович Константинов. Преследование (Из цикла "Приключения Аллана Дэвиса")" - читать интересную книгу автора

сквозь смех, - то отпущу на все четыре стороны.
Буйвол кивнул, усмехнувшись каким-то своим мыслям.
...Всю ночь я не смог сомкнуть глаз.
Линда тихо плакала в своем углу. Буйвол приканчивал содержимое бара.
Его увели еще затемно.
Сразу после завтрака охранники втолкнули меня в машину. Открытый
вездеход с Голдингом и его телохранителями следовал впереди. Вскоре машины
приблизились к саванне и остановились.
Голдинг вышел, разминая затекшие кисти рук, и, увидев старика вблизи,
я поразился тому, как он одет.
Мундир черного цвета, фуражка с высокой тульей и эмблемой в виде
черепа, Железный крест у нагрудного кармана. На переброшенном через плечо
ремешке поблескивал автомат времен второй мировой войны, впрочем,
казавшийся совершенно новым.
- Хайль! - лениво протянул он, перехватив мой взгляд. - Вас удивляет
эта амуниция, господин смертник? Ничего не поделаешь, я к ней привык более
сорока лет назад, когда служил в одном из концентрационных лагерей в центре
Европы. В то блаженное время,- нотки мечтательности появились в его
голосе,- жизнь имела свой цвет, вкус, запах, не то, что теперь. Сколько
людей мы тогда убили!.. Десятки корчились в газенвагенах, сотни падали под
пулями, тысячи пылали в печи. В той легкости, с которой мы превращали
тысячи мужчин, женщин, детей в груды трупов и пепла, было известное
кощунство...
Джек Кроу умолк, рассеянно отхлебнул давно остывший кофе, затем
заговорил снова:
- Когда Голдинг произнес эту фразу, мне показалось, что сейчас,
наконец, из его уст вырвутся слова элементарной жалости, сострадания. Но
старик подразумевал нечто иное.
- Разве не кощунство,- продолжал он,- превращать высокое искусство
казни в ремесло, в монотонные будни? Немыслимое дело заглянуть в глаза
каждому из тех тысяч, которые бесконечной вереницей тянулись в крематорий.
А мне хотелось непременно заглянуть в глаза каждому. Чтобы увидеть, как
трепещет в них умирающая душа. Чтобы ощутить высшую власть - власть лишить
жизни. О, я до сих пор помню этот восхитительный свет смерти в глазах
обреченных! - воскликнул старик.- Иногда я выбирал из очереди в чистилище
(так мы именовали печь) одного или двух, отводил в сторону и объяснял, что
они попали в лагерь по ошибке, что сейчас им выдадут вещи и отпустят. Их
действительно отправляли в канцелярию, вручали документы, одежду. А когда
они приходили в себя после радостного шока и готовы были целовать мне
сапоги, я подводил их не к воротам, а к той же очереди в никуда. Разве
можно забыть, какие у них были глаза.
- Палач! - вырвалось у меня.
Он лишь рассмеялся, коротко и беззлобно, словно услыхав на диво
безыскусный комплимент.
- Палач, - произнес назидательно,- профессия ничем не хуже остальных.
Уже много веков тому без нее нельзя было обойтись. И тогда, свыше сорока
лет назад, тоже. Любая профессия рождает какие-то вкусы, привязанности. Я
привык убивать. "Каждому - свое" - было написано на воротах лагеря.
"Каждому - свое" - начертано у входа в мою резиденцию.
- Это прошлое, Голдинг, прошлое! - крикнул я.- И оно не вернется, как