НА ОСТРИЕ НОЖА

Трудное и тревожное время проживания в Мариенбаде довольно быстро подошло к своему концу. Скоро стало известным: американцы отойдут из Чехословакии и она станет «самостоятельной» под эгидой советской армии. Все мы понимали значение происходящего. Но чехи ничего не понимали, радовались и везде и всюду искали фашистов действительных и мнимых. Командование американской армии предупредило о своем предстоящем отходе, и постепенно беженцы всех национальностей, не желающие встречаться с советами, стали перебираться в соседнюю Западную Германию, вернее, в американскую зону ее оккупации. К отъезду постепенно начал готовиться и я.

К сожалению, усиленная советская пропаганда о «возвращении на родину», изменение отношение власти к Церкви, заявления побывавших в Мариенбаде советских пропагандистов, кстати рассказавших, что «батюшки стали у нас самыми уважаемыми людьми», частично сделали свое дело. Среди духовенства пребывавшего в Мариенбаде некоторые духовные лица решили отправиться в СССР. Одни из них, никогда не бывшие советскими гражданами и не жившие на территории СССР, но принадлежавшие к юрисдикции Московской патриархии, без особого для себя риска; другие, подсоветские, охваченные тоской по родине, по оставленным семьям, испуганные непривычным им западным образом жизни, решили попытать «счастье» на родине.

Двое моих спутников, о. Николай П. и псаломщик, несмотря на мои настоятельные предупреждения и объяснения, в один прекрасный день поехали в репатриационный лагерь в Пильзене. Больше я их никогда не видел и ничего о них не слышал. Но через несколько дней ко мне в отель заявилось двое чешских красных полицейских, похожих на красноармейцев времен гражданской войны в России, предложивших мне прийти в полицию. Вызов этот не был связан с отъездом моих спутников в репатриационный лагерь и лишь хронологически близко от него отстоял. В полиции я долго сидел и ждал. Наконец, я увидел, как мимо по улице проходит о. Михаил Зеленецкий, почтенный священник в сане протопресвитера, отлично говоривший по-чешски. Окно было открыто и я успел быстро сказать ему о моем, своего рода, аресте. Отца Михаила в полиции знали как польского подданного. Он действительно почти всю свою жизнь прожил в Польше. У него были хорошие отношения с начальником полицейского участка.

Отец Михаил представил ему меня тоже как старого эмигранта. А так как ждали посещения какого-то кагебистского полковника, охотившегося за советскими гражданами, то отец Михаил предупредил начальника, что я им совершенно не нужен и мое задержание может даже вызвать недовольство советского представителя. Меня, не долго думая, отпустили. В полиции осталось еще несколько задержанных, но и они потом были отпущены, т. к. высокопоставленная советская личность так и не приехала.

Придя домой я понял необходимость срочно отсюда исчезать, не откладывая ни одного дня. Через несколько дней я был уже в Баварии и неведомая никому судьба занесла меня в Байройт, где я временно устроился до поездки в Мюнхен для представления епархиальному архиерею, коим был все тот же митрополит Серафим.

В Байройте я услыхал первые печальные вести о начавшихся выдачах власовцев. Появились сведения о переезде архимандрита Серафима с братией, бывших в Мюнзингене и Хойберге, в Швейцарию и об отсутствии духовного окормления власовцев, сидевших за проволокой лагерей.

В какой-то степени эти сведения оказались правильными, но проверить их то время было невозможно. Как мы указывали выше, в Платлинге духовенство имелось и был походный храм, перевезенный из Мюнзингена. Но ведь, лагерей было несколько, не говоря уже о тюрьмах, в которые тоже попали представители РОА. В связи со всем этим, я решил срочно ехать в Мюнхен, с тем чтобы наладить и церковные и всякие иные связи в плане участия в помощи заключенным власовцам.

Но это мое намерение было парализовано совершенно неожиданным образом. По доносу одного эмигранта я был арестован агентами американской полиции — Си-Ай-Си. Доносивший эмигрант, по всей видимости, хотел либо выслужиться у американцев и хорошо устроиться, либо был прямым или косвенным орудием советской разведки, охотившейся за активными антикоммунистами советского происхождения. Я тогда не был склонен ко второму варианту, рассматривая эту историю как плод внутриэмигрантских столкновений, как нечто производное от них. Но впоследствии, под влиянием ряда факторов, я несколько переменил свое мнение и сейчас вполне допускаю и второе.

(Особенно после прочтения отличной книги Джона Баррона — «КГБ. Работа советских секретных агентов.» Русский перевод этой книги был издан в Тель-Авиве в 1978 г. Роберт Конквест, написавший вступление к «КГБ», говорит о ней как о замечательной книге, посвященной поразительной организации. Организация, действительно, поразительная и я отнюдь не могу отрицать того, что стал в свое время потенциальной жертвой подключенных к ее работе людей, из числа эмигрантов обеих генераций. Провокация, однако, не удалась, но неприятностей было много. Промыслительность случившегося для меня осталась несомненной.).

Со мной вместе было арестовано еще несколько бывших советских граждан. В числе арестованных «преступников» был, между прочим, и профессор Борис Иванович Иванов, впоследствии долголетний сотрудник мюнхенского Института по изучению СССР (ныне тоже уже покойный). Теперь уже трудно восстановить о чем говорилось с другими арестованными, но мне было предъявлено фантастическое обвинение, что я вовсе не священник, а какой-то «супер-зондер-фюрер» РОА, чуть ли не руководитель всей власовской пропаганды, сотрудник фашистов и т. п. Подпись, как говорится, знакомая, не особенно грамотная, но сделанная с определенным расчетом. Если бы доносивший сказал правду обо мне, как о военном священнике РОА, то, конечно, как потом выяснилось, никто меня бы не тронул. По американским нормам последнее не могло подойти ни под какое преступление. Об этом мне потом прямо говорили многочисленные следователи по моему делу. Но доносчик затушевал данный вопрос и для Си-Ай-Си мое священство оказалось полной неожиданностью и они приняли его за маскировочный камуфляж. Последнее осложнило все «дело» и оно начало казаться американцам особенно важным и опасным. Винить их в этом не приходится. Разобраться во всей подобной комбинации им было нелегко.

Результатом рассказанной истории было сидение в байройтской тюрьме, в одиночной камере, в продолжении полугода, под постоянной угрозой вывезти меня в город Гоф, в котором находилась советская миссия, собиравшая по всей Германии так наз. военных преступников, в советском понимании этого термина. Допросы, угрозы выдачи, требования показаний о том, что я это вовсе не я, а неизвестно кто, одиночка для особо важных преступников, отсутствие помощи извне, фактический голод, ибо в тюрьме в то время кормили наподобие концлагерей — все это вместе взятое создавало для меня достаточно тяжелую обстановку.

(Ф. П. Богатырчук в своей книге «Мой жизненный путь к Власову и Пражскому манифесту» (издательство СБОНР, Сан-Франциско, 1978) на стр. 213 и 214 приводит из жизни эмиграции, находившейся в Байройте, трагический случай с четой Каспаровых, явившийся результатом попытки насильственной репатриации их со стороны американских военных властей. Случай этот, во многом аналогичный тому, о чем мне пришлось здесь рассказывать, по мнению Ф. П. Богатырчука, является нетипичным для того времени. На стр. 214 автор пишет: «…Этот случай бездушного отношения к советским беженцам является единичным, и мне известны факты, когда работники Си-Ай-Си не только проявляли сердечное отношение к жертвам доносов, но и помогали им эмигрировать в США». Мне тоже известны подобные случаи. Но мне также, как и многим из нас, известны зверские выдачи власовцев, советских военнопленных, просто советских граждан, осуществленных в порядке насильственной репатриации в соответствии с Ялтинским договором. Что же касается Байройта, то нетрудно убедиться в том, что случай с четой Каспаровых был далеко не единичным.).

В самом Байройте и вокруг него проживало несколько групп православного духовенства, эвакуировавшегося из СССР и других стран Восточной Европы, захваченных советской армией. Устроитель всей этой немыслимой провокации уверил большинство духовных лиц в следующем: все мы посажены за шпионаж в пользу СССР. Это было в начале 1946 года. В результате, испуганные таким оборотом дела и поверившие на слово «старому эмигранту», духовные отцы не усумнились в этой тогда правдоподобной клевете, не пытались выяснить действительное положение вещей и как-то помочь арестованным. Винить их в этом не приходится, ибо времена были страшные и невразумительные. Впрочем, некоторые не поверили и благодарную молитвенную память о них я храню и по сегодняшний день.

Не могу также не отметить и поведение православных мирян, проживавших в то время в Байройте. Нашлись люди, оказавшие мне неоднократно помощь в тюрьме и продуктами и вещами, не говоря уже о большой моральной поддержке.

Время шло. Приближалась осень 1946 года. Отношения с восточными «союзниками» начали понемногу портиться. Американцы стали что-то понимать, чего до сих пор они не понимали и в возвышенных тонах читали мне наставления о своем высоком восточном союзнике. Наставления эти внезапно прекратились… Отношение ко мне начало меняться. В один из осенних дней меня без всякого объяснения выпустили из тюрьмы. И хотя мне никто не предлагал убираться из Байройта, я все же предпочел сделать это сам и переехал в Регенсбург, где стал сотрудничать в газете «Эхо», положив начало моей многолетней научной, публицистической, миссионерской и издательской деятельности в эмиграции. К сожалению, за прошедшие годы многое исчезло из памяти людей и не все удается восстановить в том виде, как это было. А иностранные архивы хранят относительно незначительное количество всякого рода документов, относящихся к эмиграции, за которыми в будущей России будут гоняться исследователи и делать огромные усилия для их отыскания.