"Валерий Королев. Похождение сына боярского Еропкина [И]" - читать интересную книгу автора

пригожую-то тут же на дукат сменяю".
Встал гость с лавки, руки бросил по швам, вверх вытянувшись, в матицу
макушкой уперся. Утробно, с сипом горловым досказал:
"Ты, паря, сын боярский, про романею запамятовал. Полдня минуло -
глотка не испил. Оттого-то и маешься мыслями. Пей, пей романею-то - в ней
сила. Чаще прихлебывай - желаемое как по-писаному слагаться учнет..."
Задрожал, задрожал и... истаял. Только запах остался, будто спалили
перо.



11

Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека - совесть.
Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир:
судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести. И, почесав
затылки да покряхтев, мир зачинает тако судить. Закон - прямолинеен и сух,
совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь, и народ верит ей, к
ней тянется, не ропщет, если даже наказание по совести превышает меру
закона, потому что мощь и крепость в совестливом суде, а жестокости нет.
Великое, богоданное мерило - совесть! Прекрасно изукрасила она образ
народа русского. Особенно же осветила тех, кто по способу добывания хлеба
насущного, казалось бы, должен про совесть начисто забыть, ибо сытость их
испокон и по всем землям зиждется на удаче, выучке тела, крепости воли и
меча. Преудивительно совестлив на Руси воинский человек! Нет в нем той
собачьей преданности, когда и ворованное, и благоприобретенное одинаково
охраняется. Русский воинский человек всегда желал наперед знать: за правду
он заступит или за кривду? Воевал он всегда по необходимости, исходя из
государственного интереса. Конечно, случалось, ошибаясь, вставал не на ту
сторону, но, понуждаемый врожденной совестливостью, все-таки разбирался, что
к чему, прибивался к правому и уже стоял нерушимо, не смущаясь алтынным
звоном. Свидетельница тому - история. Только читать ее надо совестливо, без
собачьей преданности хозяину, велящему читать выгодное. Почитаешь так, и как
на ладони русский воинский человек - кровь от крови, плоть от плоти своего
народа, бескорыстный и добровольный.
Проснулся Еропкин от великой тяжести. Кисетец с дукатом давил грудь,
будто жернов. Еропкин, как лягушка придавленная, лежал - ни вдохнуть, ни
выдохнуть. Трепыхнулся раз-другой, но кисетец стал еще тяжелей, и круги
зеленые в глазах заходили, и треск послышался - то ли кости хрустнули, то
ли лавка не выдержала бремени. По всему выходило - настал конец. Еропкин
ногами засучил, руками задергал, подстегивая силы, оттягивая последний
вздох, и... вспомнил про романею. Молнией мысль сверкнула: не изопьет глоток
- помрет. Последним усилием пошарил за пазухой, нащупал горлышко, вытянул
сулею, не поднимая головы, принялся лить вино в широко разинутый рот -
половина туда, половина на усы и бороду.
С первым глотком перестало трещать в груди, со вторым удалось в нее
набрать воздуху, с третьим кисетец утерял смертный вес. Еропкин сел на
лавке, а когда выкушал глотков с двунадесят и потряс посудину, проверяя,
полна ли она, предсмертная мука повиделась сном минувшим, и вот вновь -
явь, воля вольная душу вольготит и маячит-манит удача. Вроде бы и не пьян