"Валерий Королев. Похождение сына боярского Еропкина [И]" - читать интересную книгу автора

гляди, что земля нашенская, гуляет тамо всякой твари по паре, хорошо, ежели
живым отпустят. А в лодке - милое дело. Плыви себе, рыбкой питаясь, по
Москве-реке до Оки, по Оке - в Волгу, по Волге - до Царицына. Тамотко
лодку - продать, сто верст - и Дон. Ну а дальше видно будет, Бог не выдаст
- свинья не съест.
Походя Бога вспомнил Еропкин, а вот что без креста на груди - забыл и,
залезая в лодку, не перекрестился, но не мешкая добыл сулею, отхлебнул
романеи чуток и принялся раздеваться. Кафтан, штаны, сапоги, пистоль, саблю
под лодочной скамьей укрыл сетью. На корму уселся в холщовых рубахе и портах
- мужик мужиком. Вроде бы рыбу ловить отправился. Но версты не отъехал -
ветер теплый, упругий налетел, бороду взъерошил, волосы спутал; страховидное
обличье обрел Еропкин, был сын боярский, да сплыл - новый Васька Кот либо
Петрушка Кистень правит навстречу Соловью-разбойничку.
А погода дивная устоялась. Солнце с синего небушка жарило во всю мочь,
над рекой по-над стрежнем гудели пчелы, снуя с берега на берег, обирая
медовую благодать с липовых рощ. Даже вода в реке и та вроде пахла медом. Но
когда река заструилась вдоль соснового бора - вода хвоей запахла, а
втянулась в веселый березовый лес - и пахнуло от нее распаренным березовым
листом. Кое-где в поймах мужики уже косили, и оттуда шибало таким сенным
духом, что Еропкин словно бы опьянел, весло отложил, в ладоши ударил и
грянул песню:

У нас нб море дощечка лежала,
Э-ой, лели, э-ой, лели, лежала.

На дощечке свет-Марьюшка стояла,
Э-ой, лели, э-ой, лели, стояла.

Белешеньки рубашеньки мывала,
Э-ой, лели, э-ой, лели, мывала...

Но тут же себя окоротил, рассудив, что плывет тайно и нечего береговой
люд дивить. Теперь ему до самых заморских стран хохотать в кулак, а плакать
в шапку. Подобрав с днища весло, рассек воду и движением этим радость
притушил.
А возрадоваться следовало бы. Правда, как и при встрече с ночным
гостем, к радости сей сторонних не желалось подпущать, но разудало
что-нибудь ни к селу ни к городу гаркнуть на всю реку шибко хотелось, вроде:
"О-го-го-го-ошеньки, о-го-го-го-о! Дивись, народ, лещ лещевич судака съел!"
Пусть со стороны люд внимает да завидует: знать, легка судьбинушка у
молодца. Да и как нынче Еропкину не выхвалиться? От младых ногтей, почитай,
впервые свободу обрел. Тут и лешим заухаешь, козлом заскачешь - должен,
должен, всем должен был тридесять лет, а теперича вот вольный сокол. Батюшка
с матушкой помре, жены-детушек нетути, царь-государь из столбцов послужных
имечко велит вынести. Но главное, Еропкину слова и дела свои теперь с
Писанием не надо сопоставлять. Ведь экую обузу с плеч скинул!
При мысли о Писании Еропкин даже хохотнул. Свобода от веры ему
действительно показалась главной. Он и так и сяк ее прикладывал к сердцу,
стучавшему ровно под кисетцем с дукатом, измерял уязвленным романеей умом, и
всякий раз выходило: освобождение от гнетущей воинской службы, от скудной